From Shelley’s The Cenci:
This story of the Cenci is indeed eminently fearful and monstrous: any thing like a dry exhibition of it on the stage would be insupportable. The person who would treat such a subject must increase the ideal, and diminish the actual horror of the events, so that the pleasure which arises from the poetry which exists in these tempestuous sufferings and crimes may mitigate the pain of the contemplation of the moral deformity from which they spring. There must also be nothing attempted to make the exhibition subservient to what is vulgarly termed a moral purpose. The highest moral purpose aimed at in the highest species of the drama, is the teaching the human heart, through its sympathies and antipathies, the knowledge of itself; in proportion to the possession of which knowledge, every human being is wise, just, sincere, tolerant and kind.
And Nabokov’s Lolita:
Lolita has no moral in tow. For me a work of fiction exists only insofar as it affords me what I shall bluntly call aesthetic bliss, that is a sense of being somehow, somewhere, connected with other states of being where art (curiosity, tenderness, kindness, ecstasy) is the norm.
One of the translators of Corrado Ricco’s two-volume Beatrice Cenci was Morris Bishop. Note that Ricco’s history, like Bertolotti’s, cast aspersions on Beatrice in favor of the Pope’s reputation.
La famiglia dei Cenci
Чарский с беспокойством ожидал, какое впечатление произведет первая минута, но он заметил, что наряд, который показался ему так неприличен, не произвел того же действия на публику. Сам Чарский не нашел ничего в нем смешного, когда увидел его на подмостках, с бледным лицом, ярко освещенным множеством ламп и свечей. Плеск утих; говор умолк… Итальянец, изъясняясь на плохом французском языке, просил господ посетителей назначить несколько тем, написав их на особых бумажках. При этом неожиданном приглашении все молча поглядели друг на друга и никто ничего не отвечал. Итальянец, подождав немного, повторил свою просьбу робким и смиренным голосом. Чарский стоял под самыми подмостками; им овладело беспокойство; он предчувствовал, что дело без него не обойдется и что принужден он будет написать свою тему. В самом деле, несколько дамских головок обратились к нему и стали вызывать его сперва вполголоса, потом громче и громче. Услыша имя его, импровизатор отыскал его глазами у своих ног и подал ему карандаш и клочок бумаги с дружескою улыбкою. Играть роль в этой комедии казалось Чарскому очень неприятно, но делать было нечего; он взял карандаш и бумагу из рук итальянца, написал несколько слов; итальянец, взяв со стола вазу, сошел с подмостков, поднес ее Чарскому, который бросил в нее свою тему. Его пример подействовал; два журналиста, в качестве литераторов, почли обязанностию написать каждый по теме; секретарь неаполитанского посольства и молодой человек, недавно возвратившийся из путешествия, бредя о Флоренции, положили в урну свои свернутые бумажки; наконец, одна некрасивая девица, по приказанию своей матери, со слезами на глазах написала несколько строк по-итальянски и, покраснев по уши, отдала их импровизатору, между тем как дамы смотрели на нее молча, с едва заметной усмешкою. Возвратясь на свои подмостки, импровизатор поставил урну на стол и стал вынимать бумажки одну за другой, читая каждую вслух:
Семейство Ченчи.
(La famiglia dei Cenci.)
L’ultimo giorno di Pompeïa.
Cleopatra e i suoi amanti.
La primavera veduta da una prigione.
Il trionfo di Tasso.
— Что прикажет почтенная публика? — спросил смиренный итальянец, — назначит ли мне сама один из предложенных предметов или предоставит решить это жребию?..
— Жребий!.. — сказал один голос из толпы.
— Жребий, жребий! — повторила публика.
Импровизатор сошел опять с подмостков, держа в руках урну, и спросил: — Кому угодно будет вынуть тему? — Импровизатор обвел умоляющим взором первые ряды стульев. Ни одна из блестящих дам, тут сидевших, не тронулась. Импровизатор, не привыкший к северному равнодушию, казалось, страдал… вдруг заметил он в стороне поднявшуюся ручку в белой маленькой перчатке; он с живостию оборотился и подошел к молодой величавой красавице, сидевшей на краю второго ряда. Она встала безо всякого смущения и со всевозможною простотою опустила в урну аристократическую ручку и вынула сверток.
— Извольте развернуть и прочитать, — сказал ей импровизатор. Красавица развернула бумажку и прочла вслух:
— Cleopatra e i suoi amanti.
Эти слова произнесены были тихим голосом, но в зале царствовала такая тишина, что все их услышали. Импровизатор низко поклонился прекрасной даме с видом глубокой благодарности и возвратился на свои подмостки.
— Господа, — сказал он, обратясь к публике, — жребий назначил мне предметом импровизации Клеопатру и ее любовников. Покорно прошу особу, избравшую эту тему, пояснить мне свою мысль: о каких любовниках здесь идет речь, perché la grande regina aveva molto…
При сих словах многие мужчины громко засмеялись. Импровизатор немного смутился.
— Я желал бы знать, — продолжал он, — на какую историческую черту намекала особа, избравшая эту тему… Я буду весьма благодарен, если угодно ей будет изъясниться.
Никто не торопился отвечать. Несколько дам оборотили взоры на некрасивую девушку, написавшую тему по приказанию своей матери. Бедная девушка заметила это неблагосклонное внимание и так смутилась, что слезы повисли на ее ресницах… Чарский не мог этого вынести и, обратясь к импровизатору, сказал ему на итальянском языке:
— Тема предложена мною. Я имел в виду показание Аврелия Виктора, который пишет, будто бы Клеопатра назначила смерть ценою своей любви и что нашлись обожатели, которых таковое условие не испугало и не отвратило… Мне кажется, однако, что предмет немного затруднителен… не выберете ли вы другого?..
Но уже импровизатор чувствовал приближение бога… Он дал знак музыкантам играть… Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота… и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь… музыка умолкла… Импровизация началась.
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой…
И пышный пир как будто дремлет,
Безмолвны гости. Хор молчит.
Но вновь она чело подъемлет
И с видом ясным говорит:
В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить…
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? —
Рекла — и ужас всех объемлет,
И страстью дрогнули сердца…
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих…
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь; ясны очи;
Навстречу им она встает;
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.
Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый — Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура…
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно отенял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом…
И грустный взор остановила
Царица гордая на нем.
— Клянусь… — о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь — до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь — под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.
Charsky waited with uneasiness to see what would be the first impression produced, but he perceived that the costume, which had seemed to him so unbecoming, did not produce the same effect upon the audience; even Charsky himself found nothing ridiculous in the Italian, when he saw him upon the platform, with his pale face brightly illuminated by a multitude of lamps and candles. The applause subsided; the sound of voices ceased . . .
The Italian, expressing himself in bad French, requested the gentlemen present to indicate some themes, by writing them upon separate pieces of paper. At this unexpected invitation, all looked at one another in silence, and nobody made reply. The Italian, after waiting a little while, repeated his request in a timid and humble voice. Charsky was standing right under the platform; a feeling of uneasiness took possession of him; he had a presentiment that the business would not be able to go on without him, and that he would be compelled to write his theme. Indeed, several ladies turned their faces towards him and began to pronounce his name, at first in a low tone, then louder and louder. Hearing his name, the improvisatore sought him with his eyes, and perceiving him at his feet, he handed him a pencil and a piece of paper with a friendly smile. To play a rôle in this comedy seemed very disagreeable to Charsky, but there was no help for it: he took the pencil and paper from the hands of the Italian and wrote some words. The Italian, taking the vase from the table, descended from the platform and presented it to Charsky, who deposited within it his theme. His example produced an effect: two journalists, in their quality as literary men, considered it incumbent upon them to write each his theme; the secretary of the Neapolitan embassy, and a young man recently returned from a journey to Florence, placed in the urn their folded papers. At last, a very plain-looking girl, at the command of her mother, with tears in her eyes, wrote a few lines in Italian and, blushing to the ears, gave them to the improvisatore, the ladies in the meantime regarding her in silence, with a scarcely perceptible smile. Returning to the platform, the improvisatore placed the urn upon the table, and began to take out the papers one after the other, reading each aloud:
"La famiglia del Cenci. . . . L'ultimo giorno di Pompeia. . . Cleopatra e i suoi amanti. . . . La primavera veduta da una prigione. . . . Il trionfo di Tasso."
"What does the honourable company command?" asked the Italian humbly. "Will it indicate itself one of the subjects proposed, or let the matter be decided by lot?"
"By lot!" said a voice in the crowd. . . . "By lot, by lot!" repeated the audience.
The improvisatore again descended from the platform, holding the urn in his hands, and casting an imploring glance along the first row of chairs, asked:
"Who will be kind enough to draw out the theme?"
Not one of the brilliant ladies, who were sitting there, stirred. The improvisatore, not accustomed to Northern indifference, seemed greatly disconcerted. . . . Suddenly he perceived on one side of the room a small white-gloved hand held up: he turned quickly and advanced towards a tall young beauty, seated at the end of the second row. She rose without the slightest confusion, and, with the greatest simplicity in the world, plunged her aristocratic hand into the urn and drew out a roll of paper.
"Will you please unfold it and read," said the improvisatore to her.
The young lady unrolled the paper and read aloud:
"Cleopatra e i suoi amanti."
These words were uttered in a gentle voice, but such a deep silence reigned in the room, that everybody heard them. The improvisatore bowed profoundly to the young lady, with an air of the deepest gratitude, and returned to his platform.
"Gentlemen," said he, turning to the audience: "the lot has indicated as the subject of improvisation: 'Cleopatra and her lovers.' I humbly request the person who has chosen this theme, to explain to me his idea: what lovers is it here a question of, perchè la grande regina haveva molto?"
At these words, several gentlemen burst out laughing. The improvisatore became somewhat confused.
"I should like to know," he continued, "to what historical feature does the person, who has chosen this theme, allude? . . . I should feel very grateful if he would kindly explain."
Nobody hastened to reply. Several ladies directed their glances towards the plain-looking girl who had written a theme at the command of her mother. The poor girl observed this hostile attention, and became so confused, that the tears came into her eyes. . . . Charsky could not endure this, and turning to the improvisatore, he said to him in Italian:
"It was I who proposed the theme. I had in view a passage in Aurelius Victor, who speaks as if Cleopatra used to name death as the price of her love, and yet there were found adorers whom such a condition neither frightened nor repelled. It seems to me, however, that the subject is somewhat difficult. . . . Could you not choose another?"
But the improvisatore already felt the approach of the god. . . . He gave a sign to the musicians to play. His face became terribly pale; he trembled as if in a fever ; his eyes sparkled with a strange fire; he raised with his hand his dark hair, wiped with his handkerchief his lofty forehead, covered with beads of perspiration. . . . then suddenly stepped forward and folded his arms across his breast. . . . the musicians ceased. . . . the improvisation began:
"The palace glitters; the songs of the choir
Echo the sounds of the flute and lyre;
With voice and glance the stately Queen
Gives animation to the festive scene,
And eyes are turned to her throne above.
And hearts beat wildly with ardent love.
But suddenly that brow so proud
Is shadowed with a gloomy cloud,
And slowly on her heaving breast,
Her pensive head sinks down to rest.
The music ceases, hushed is each breath,
Upon the feast falls the lull of death"
(Pushkin, Egyptian Nights, 1835)