When Humbert Humbert (the narrator and main character in VN's novel Lolita, 1955) revisits Ramsdale in September 1952, Mrs. Chatfield tells him that she disapproves of early marriages and mentions her daughter Phyllis:
Feeling I was losing my time, I drove energetically to the downtown hotel where I had arrived with a new bag more than five years before. I took a room, made two appointments by telephone, shaved, bathed, put on black clothes and went down for a drink in the bar. Nothing had changed. The barroom was suffused with the same dim, impossible garnet-red light that in Europe years ago went with low haunts, but here meant a bit of atmosphere in a family hotel. I sat at the same little table where at the very start of my stay, immediately after becoming Charlotte’s lodger, I had thought fit to celebrate the occasion by suavely sharing with her half a bottle of champagne, which had fatally conquered her poor brimming heart. As then, a moon-faced waiter was arranging with stellar care fifty sherries on a round tray for a wedding party. Murphy-Fantasia, this time. It was eight minutes to three. As I walked though the lobby, I had to skirt a group of ladies who with mille grâces were taking leave of each other after a luncheon party. With a harsh cry of recognition, one pounced upon me. She was a stout, short woman in pearl-gray, with a long, gray, slim plume to her small hat. It was Mrs. Chatfield. She attacked me with a fake smile, all aglow with evil curiosity. (Had I done to Dolly, perhaps, what Frank Laselle, a fifty-year-old mechanic, had done to eleven-year-old Sally Horner in 1948?) Very soon I had that avid glee well under control. She thought I was in California. How was –? With exquisite pleasure I informed her that my stepdaughter had just married a brilliant young mining engineer with a hush-hush job in the Northwest. She said she disapproved of such early marriages, she would never let her Phillys, who was now eighteen –
“Oh yes, of course,” I said quietly. “I remember Phyllis. Phyllis and Camp Q. Yes, of course. By the way, did she ever tell you how Charlie Holmes debauched there his mother’s little charges?”
Mrs. Chatfield’s already broken smile now disintegrated completely.
“For shame,” she cried, “for shame, Mr. Humbert! The poor boy has just been killed in Korea.”
I said didn’t she think “vient de,” with the infinitive, expressed recent events so much more neatly than the English “just,” with the past? But I had to be trotting off, I said. (2.33)
In Chapter Three (II: 9) of Pushkin's Eugene Onegin Onegin calls Olga Larin (Lenski's bride) "Fillida eta (this Phyllis):"
«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор...»
— Я тут еще беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
— Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу... — «Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня». — Ты шутишь. — «Нету».
— Я рад. — «Когда же?» — Хоть сейчас.
Они с охотой примут нас.
“Whither? Ah me, those poets!”
“Good-by, Onegin. Time for me to leave.”
“I do not hold you, but where do
you spend your evenings?” “At the Larins'.”
“Now, that's a fine thing. Mercy, man —
and you don't find it difficult
thus every evening to kill time?”
“Not in the least.” “I cannot understand.
From here I see what it is like:
first — listen, am I right? —
a simple Russian family,
a great solicitude for guests,
jam, never-ending talk
of rain, of flax, of cattle yard.”
“So far I do not see what's bad about it.”
“Ah, but the boredom — that is bad, my friend.”
“Your fashionable world I hate;
dearer to me is the domestic circle
in which I can…” “Again an eclogue!
Ah, that will do, old boy, for goodness' sake.
Well, so you're off; I'm very sorry.
Oh, Lenski, listen — is there any way
for me to see this Phyllis,
subject of thoughts, and pen,
and tears, and rhymes, et cetera?
Present me.” “You are joking.” “No.”
“I'd gladly.” “When?” “Now, if you like.
They will be eager to receive us.”
See in EO Commentary (vol. II, pp. 321-322) VN's note to Line 9 (Phyllis: Fillida). Soon after Lenski's death in a pistol duel with Onegin Olga Larin marries an uhlan. According to Humbert, he remembers Phyllis and Camp Q. In the Russian Lolita (1967) Camp Q becomes lager' Kuvshinka (kuvshinka means 'water lily'):
Сердясь на себя, что трачу попусту время, я устремился в гостиницу, - ту самую, в которую заехал с новым чемоданом пять лет тому назад. Взял комнату с ванной, назначил по телефону два свидания - деловое и медицинское, - побрился, выкупался, надел черный костюм и спустился в бар. Там ничего не изменилось. Узкий зал был залит все тем же тусклым, невозможно-гранатовым светом - которым когда-то в Европе отличались притоны, но который здесь просто "создавал настроение" в приличном, "семейном" отеле. Я сел за тот же столик, за которым сидел в самом начале моего пребывания в Рамздэле, в тот день, когда, став жильцом Шарлотты, я нашел нужным отпраздновать новоселье тем, что по-светски с ней распил полбутылки шампанского, - чем роковым образом покорил ее бедное, полное до краев сердце. Как и тогда, лакей с лицом как луна распределял по астральной схеме пятьдесят рюмочек хереса на большом подносе для свадебного приема (Мурфи, этот раз, сочетался браком с Фантазией). Без восьми три. Идя через холл, я должен был обойти группу дам, которые с mille graces прощались и расходились после клубного завтрака. Одна из них с приветственным клекотом набросилась на меня. Это была толстая, низенькая женщина, вся в жемчужно-сером, с длинным, серым пером на шляпке. Я узнал в ней миссис Чатфильд. Она напала на меня с приторной улыбкой, вся горя злобным любопытством (не проделал ли я, например, с Долли того, что Франк Ласелль, пятидесятилетний механик, проделал с одиннадцатилетней Салли Горнер в 1948-ом году). Очень скоро я это жадное злорадство совершенно взял под контроль. Она думала, что я живу в Калифорнии. А как поживает - ? С изысканнейшим наслаждением, я сообщил ей, что моя падчерица только что вышла за блестящего молодого инженера-горняка, выполняющего секретное правительственное задание в северо-западном штате. Взятая врасплох, она возразила, что не одобряет таких ранних браков, что никогда бы она не позволила своей Филлис, которой теперь восемнадцать лет -
"Ах, конечно", сказал я спокойно. "Конечно, помню Филлис. Филлис и лагерь Кувшинка. Да, конечно. Кстати, ваша дочурка никогда не рассказывала вам, как Чарли Хольмс развращал там маленьких пансионерок своей гнусной матери?"
"Стыдно!", крикнула миссис Чатфильд, "как вам не стыдно, мистер Гумберт! Бедного мальчика только что убили в Корее".
"В самом деле", сказал я (пользуясь дивной свободою, свойственной сновидениям). "Вот так судьба! Бедный мальчик пробивал нежнейшие, невосстановимейшие перепоночки, прыскал гадючьим ядом - и ничего, жил превесело, да еще получил посмертный орденок. Впрочем, извините меня, мне пора к адвокату".
Lager' Kuvshinka (also known as lager' Ku, vesyolyi Ku-ku) brings to mind Kuda? Uzh eti mne poety! (“Whither? Ah me, those poets!”), Onegin's exclamation in his dialogue with Lenski, and "Kuda, kuda vy udalilis' (Whither, ah! whither are ye fled)," the first line of Lenski's last poem (Six: XXI: 3):
Стихи на случай сохранились,
Я их имею; вот они:
«Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
«Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг!..»
The verses chanced to be preserved;
I have them; here they are:
"Whither, ah! whither are ye fled,
my springtime's golden days?
What has the coming day in store for me?
In vain my gaze attempts to grasp it;
in deep gloom it lies hidden.
It matters not; fate's law is just.
Whether I fall, pierced by the dart, or whether
it flies by — all is right:
of waking and of sleep
comes the determined hour;
blest is the day of cares,
blest, too, is the advent of darkness!
“The ray of dawn will gleam tomorrow,
and brilliant day will scintillate;
whilst I, perhaps — I shall descend
into the tomb's mysterious shelter,
and the young poet's memory
slow Lethe will engulf;
the world will forget me; but thou,
wilt thou come, maid of beauty,
to shed a tear over the early urn
and think: he loved me,
to me alone he consecrated
the doleful daybreak of a stormy life!...
Friend of my heart, desired friend, come,
come: I'm thy spouse!”
Luch dennitsy (the ray of dawn) reminds one of John Ray, Jr. (the author of the Foreword to Humbert's manuscript). Dr. John M'Alister Ray, senior, is a character (the author of the endnote) in Conan Doyle's story The Captain Of The Pole-Star (1883). Arthur Conan Doyle is the author of The Adventures of Sherlock Holmes. John Ray, Jr. seems to be Humbert Humbert's "real" name. Q.E.D.
Lolita's classmate who marries Murphy, Stella Fantasia brings to mind Quasi una fantasia, Beethoven's Piano Sonata No. 14 in C-sharp minor. It is known throughout the world as the Moonlight Sonata (Mondscheinsonate). In the hotel barroom visited by Humbert a moon-faced waiter is arranging with stellar care fifty sherries on a round tray for a wedding party. In Pushkin's novel (Three: V: 10-12) Onegin says that in Olga's features there's no life, just as in a Vandyke Madonna, and compares her face to that silly moon up in that silly sky:
Скажи: которая Татьяна?»
— Да та, которая, грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна. —
«Неужто ты влюблен в меньшую?»
— А что? — «Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне».
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.
“Tell me, which was Tatiana?”
“Oh, she's the one who, sad
and silent like Svetlana,
came in and sat down by the window.”
“Can it be it's the younger one
that you're in love with?” “Why not?” “I'd have chosen
the other, had I been like you a poet.
In Olga's features there's no life,
just as in a Vandyke Madonna:
she's round and fair of face
as is that silly moon
up in that silly sky.
Vladimir answered curtly
and thenceforth the whole way was silent.