Describing the odd Boschean death of Daniel Veen (Van's and Ada's Uncle Dan, the father of Van's and Ada's half-sister Lucette), Van Veen (the narrator and main character in VN’s novel Ada, 1969) mentions a few last drops of ‘play-zero’ that nurse Bellabestia (Bess) managed to extract orally out of Dan's poor body:
According to Bess (which is ‘fiend’ in Russian), Dan’s buxom but otherwise disgusting nurse, whom he preferred to all others and had taken to Ardis because she managed to extract orally a few last drops of ‘play-zero’ (as the old whore called it) out of his poor body, he had been complaining for some time, even before Ada’s sudden departure, that a devil combining the characteristics of a frog and a rodent desired to straddle him and ride him to the torture house of eternity. To Dr Nikulin Dan described his rider as black, pale-bellied, with a black dorsal buckler shining like a dung beetle’s back and with a knife in his raised forelimb. On a very cold morning in late January Dan had somehow escaped, through a basement maze and a toolroom, into the brown shrubbery of Ardis; he was naked except for a red bath towel which trailed from his rump like a kind of caparison, and, despite the rough going, had crawled on all fours, like a crippled steed under an invisible rider, deep into the wooded landscape. (2.10)
Dan's fantastic animal that rides him to hell and Bess's 'play-zero' (a play on plaisir) bring to mind Jedes Tierchen hat sein Plaisirchen (every little animal has its little pleasure), a German saying quoted by Max Norfolk (the pander) in Mark Aldanov's story Rubin ("The Ruby," 1949):
— Я догадываюсь об истории этого рубина, — сказал, усмехнувшись, Джонсон. — Он был найден в Голконде, вставлен в качестве глаза в статую Брахмы, затем раб выкрал его из статуи и уступил за два дуката проезжему арабскому торговцу, который продал его Карлу Смелому. Так?
Макс засмеялся и сунул футляр в карман.
— Вижу, что вы его у меня не купите, — сказал он как бы равнодушно. — Я знаю, что о таких драгоценных камнях всегда рассказывают неправдоподобные истории с рабами и дукатами. Нет, мне история моего рубина неизвестна. Знаю только, что у ювелира вы его не купите за тысячу фунтов, а мне граф разрешил продать его за шестьсот. Я обожаю рубины... Вы верите в язык камней? Я верю, как любой индус. Жизнь меня научила не доверять логике, хотя логика все-таки не совершенно бесполезная вещь в жизни... Вы, верно, любите изумруды? — с насмешкой спросил он. — Изумруд — камень нравственной чистоты и целомудрия. Сапфир приносит здоровье. Аметист излечивает от пьянства, — сообщил Макс, подливая рому себе и Джонсону. — К сожалению, у меня никогда не было денег для покупки хорошего аметиста... Рубин — камень правды. Есть что-то вызывающее в его яркой, беззастенчивой циничной красоте. Человек, носящий на себе рубин, правдив целиком, то есть не лжет ни себе, ни другим. Я сегодня был за городом у графа, — говорил старик, как всегда беспрестанно перескакивая с одного предмета на другой. — Когда я возвращался домой с этим рубином в кармане, надо мной пронесся аэроплан... Мне вдруг захотелось, чтобы он поскорее пролетел над моей головой, а затем свалился с теми богачами, которых он вез... Вы никогда не испытывали такого чувства?
— Вы слишком много выпили. В самом деле, купите себе аметист.
— Jedes Tierchen hat sein Plaisirchen. Я ужасно люблю эту немецкую поговорку: у каждого зверька свои скромные радости. (Chapter V)
According to Max, ruby is the stone of truth. Max mentions an airplane that he saw today and says that he wanted it to fall with all the rich men aboard it. In March 1905 Demon Veen (Van's and Ada's father) perishes in a mysterious airplane disaster above the Pacific:
Idly, one March morning, 1905, on the terrace of Villa Armina, where he sat on a rug, surrounded by four or five lazy nudes, like a sultan, Van opened an American daily paper published in Nice. In the fourth or fifth worst airplane disaster of the young century, a gigantic flying machine had inexplicably disintegrated at fifteen thousand feet above the Pacific between Lisiansky and Laysanov Islands in the Gavaille region. A list of ‘leading figures’ dead in the explosion comprised the advertising manager of a department store, the acting foreman in the sheet-metal division of a facsimile corporation, a recording firm executive, the senior partner of a law firm, an architect with heavy aviation background (a first misprint here, impossible to straighten out), the vice president of an insurance corporation, another vice president, this time of a board of adjustment whatever that might be —
‘I’m hongree,’ said a maussade Lebanese beauty of fifteen sultry summers.
‘Use bell,’ said Van, continuing in a state of odd fascination to go through the compilation of labeled lives:
— the president of a wholesale liquor-distributing firm, the manager of a turbine equipment company, a pencil manufacturer, two professors of philosophy, two newspaper reporters (with nothing more to report), the assistant controller of a wholesome liquor distribution bank (misprinted and misplaced), the assistant controller of a trust company, a president, the secretary of a printing agency —
The names of those big shots, as well as those of some eighty other men, women, and silent children who perished in blue air, were being withheld until all relatives had been reached; but the tabulatory preview of commonplace abstractions had been thought to be too imposing not to be given at once as an appetizer; and only on the following morning did Van learn that a bank president lost in the closing garble was his father.
The lost shafts of every man’s destiny remain scattered all around him,’ etc. (Reflections in Sidra). (3.7)
Van does not realize that his father died, because Ada (who could not pardon Demon his forcing Van to give her up) managed to persuade the pilot to destroy his machine in midair. In Alexandre Dumas' novel The Three Musketeers (1844) Milady de Winter persuades John Felton, a Puritan, to kill Duke of Buckingham. A character in Aldanov's Rubin, Mary (the prostitute) mentions Milady and Duke of Buckingham:
— Что вы делаете в свободное время? Читаете?
— Да, бывает, читаю.
— Газеты?
— Иногда и газеты, если есть что-нибудь интересное.
— Что вы называете интересным?
— Ну вот! То, что все. Когда Джо Луис дерется, я просто с ума схожу, хотя он негр. Негры такие же люди, как мы, но я их терпеть не могу.
— Вы не англичанка, правда?
— Конечно, англичанка. Меня сюда привезли давно, мне было десять лет... Вот вы спрашиваете, что интересного в газетах. Вдруг, например, начнется война! Надо же знать.
— Какая война! Никто больше воевать не хочет и не может, Россия всех меньше, — сказал он, и эти слова, которые он, как все, произносил каждый день, своей привычностью подействовали на него успокоительно. Он налил еще виски ей и себе.
— Я тоже думаю, но говорят, Россия может. Большевики страшно сильные, они еще всем набьют морду! — не без радости сказала она. «В этом есть что-то от Юлиуса Штрейхера, который в Нюрнберге перед виселицей закричал: «Большевики вас всех перевешают!» — подумал он.
— И книги читаете?
— И книги читаю, — подавляя из вежливости зевок, ответила она.
— Романы? — спросил он и опять удивился глупости своих слов. «Не Спинозу же ей читать...»
— Да, романы, — сказала она и забежала вперед, зная, что все люди этого рода, те, которые потом советуют поступить на службу, всегда задают одни и те же вопросы. — Недавно я читала «Три мушкетера», это один француз написал. Мне Макс взял в своей библиотеке. Он записан в библиотеку!.. Вы читали?
— Читал.
— Какая она злая, эта миледи! Но и они тоже хороши! Разве этот граф смел ее вешать за то, что она клейменая? Кто ее погубил? Они. А умная она, правда? Про герцога Букингемского я еще и в другой книжке читала. Он нарочно велел плохо пришивать пуговицы к своему пиджаку, громадные бриллиантовые пуговицы! Оторвется — поднимай, твое счастье!
— Ему было легко так делать: он грабил английский народ.
— Ну вот! — возмущенно сказала она. — Герцог, да еще такой, и пойдет грабить! И еще я читала книгу про одну француженку, она стала любовницей короля, жила на всем готовом в замке, имела больше ста человек прислуги! А что ей король денег передарил! Отличная книга, я забыла название. Я много читаю, но всего не запомнишь. Как они это умеют, французы! (Chapter IV)
According to Mary, she was ten when she was brought to England. Max tells Mr. Johnson that he and Mary are zemlyaki (fellow countrymen):
На столике перед Максом стояли чайный прибор и бутылка. Он уже как доброму знакомому помахал Джонсону рукой, когда тот появился на лестнице, и, не вставая, показал ему на кресло. «Довольно бесцеремонный человек», — подумал, несмотря на свой демократизм, Джонсон.
— Как живем? Хотите чаю? — спросил старик, откладывая газету. — Я вас угощаю. По вечерам я всегда пью чай, это привычка, оставшаяся у меня от первой из моих четырех горячо любимых родин. Разбавляю ромом в пропорции 2:1. Рекомендую вам эту пропорцию... Вот так... Правда, Мэри хорошенькая девочка?
— Очень хорошенькая.
— Надо было бы вам рассказать ее биографию... Знаете, как в светских пьесах в начале первого акта разговаривают между собой слуги: они сами по себе никому не нужны, но автору надо, чтобы они сообщили публике сведения об их господах. Так как я швейцар, то я должен был бы это сделать. Впрочем, в ее биографии нет ничего интересного.
— Ведь она не англичанка? У нее какой-то славянский акцент.
Мы с ней земляки, но она знает только по-английски. Ее привезли девочкой в Англию, чтобы спасти, И спасли! — саркастически сказал Макс. Джонсон заметил, что старик много выпил. — Но она не больна.
— Почем вы знаете? — спросил Джонсон и вдруг покраснел так, как даже он краснел не часто. (Chapter V)
Max and Mary (who speaks English with a Slavic accent) are either Russians or Poles (in his autobiography Speak, Memory, 1951, VN calls his Polish tutor "Max"). After the debauch with Mr. Johnson, Mary falls asleep and dreams of the King of some exotic country:
Она вышла вечером на Пиккадилли, и за ней тотчас пошел следом красивый молодой блондин очень высокого роста. На нем был черный плащ с синим шелковым шарфом, серый пиджак с бриллиантовыми пуговицами, короткие штаны с женскими чулками. На поясе висела шпага с золотой рукояткой, осыпанной драгоценными камнями. Он был, видимо, страшно сильный и мог всем набить морду. «Симпатичный блондин, пойдем со мной», — сказала она. «А сколько ты возьмешь?» — спросил он, остановившись у фонаря. «Я меньше трех фунтов не беру», — солгала она. «Я тебе дам двадцать фунтов! — сказал он, крепко пожимая ей руку. — И мы еще сначала пообедаем за мой счет, но не в трущобе». «У Лайонса?» — спросила она. «Нет, в «Крайтирион»! Ведь это, кажется, здесь?» Они вошли в ресторан» он снял серую шляпу с черной лентой, и она вдруг увидела, что под шляпой у него бриллиантовая корона. «Так он король!» — с восторгом подумала она. И действительно, Макс к ним подошел и спросил: «Как живем» Ваше Величество? Есть один столик, там холодно, но я поставлю переносную печь, Yes, Sir!» Лакей» низко кланяясь, смел крошки со стола, накрыл его чистой бумагой, шкаф рядом открылся сам собой, и в нем были лангуст и утка. «Вот это ты нам и тащи», — приказал король. «Нельзя, Ваше Величество, мистер Стрэчи не велел», — ответил лакей. «А мне плевать на твоего мистера Стрэчи! — закричал король. — Подай сию минуту, что я велел! Мэри, может быть, никогда этого не ела». — «Слушаю-с, Ваше Величество, я сейчас спрошу старика», — сказал испуганно лакей и убежал. «Ну, положим, утку я ела, — обиженно сказала она. — Еще на прошлое Рождество ела у Джонни, когда он много выиграл на скачках и нас всех позвал. А лангуста я, может быть, пять раз ела! Это страшно вкусно, спасибо... Я и не знала, что вы король. Страшно рада познакомиться!» — «Да, я король, — сказал он, — и я у тебя сотру это пятно выше колена». «Не довольно ли? У вас, верно, есть невеста? — кокетливо сказала она. «Есть, и красивая, да стерва такая, каких свет не видывал», — сказал король. «Если стерва, зачем же вы на ней женитесь?» — «Богатая, страсть, а то не женился бы ни за что!» — «Ну и дурак», — сказал Макс. Он, видно, был сердит, что король ей нравится. Лакей пришел сказать, что хозяин согласен, но в два приема: сначала они съедят лангуста и это будет считаться как завтрак, а потом выйдут на минуту, вернутся и будут есть утку на обед. Король весело смеялся: «Большой же мошенник, твой хозяин, да Бог с ним», — «Чем же он виноват? Это бюджет проклятого рабочего правительства», — сказала она, и королю очень понравилось, что она такая умная. «Выпьем еще виски, а?» — предложил он. Они много пили, по счету король заплатил, не проверяя, и оставил два шиллинга на чай сверх процентов, а когда он надевал плащ, у него от пиджака оторвался огромный бриллиант, она подобрала и подала ему. Король был очень доволен и хотел ее поцеловать, но вспомнил о невесте и не поцеловал, может быть, испугался: не больна ли? «А за то, что ты такая честная, вот тебе все мои пуговицы, я оставлю только на брюках, чтобы не свалились, и я разойдусь со своей стервой, ты у меня будешь главной герцогиней, у тебя будет сто человек прислуги, и работать ты теперь будешь только два раза в неделю, потому что конкуренция, а остальное время будешь каждый день пить виски и есть лангуста, а теперь пойдем танцевать, а потом к Максу в комнату № 5». И он повел ее во дворец, где все мужчины были с женскими чулками и при шпагах, она больше всех танцевала, а стерва королева возненавидела ее и нагнала их, когда они уже стояли в очереди и ждали автобуса. «Сукина дочь, я тебе покажу, как отбивать у меня мужчин!» — закричала королева и хотела ударить ее зонтиком, как тогда Лисси, но как раз увидел Бобби, королева убежала, король побежал за ней» потому что для них хуже всего скандал. «Кто вы такая?» — строго спросил Бобби. Она ответила, что она теперь главная герцогиня, но он не поверил и хотел составить протокол, но она сказала, чтобы он спросил у Макса, он честный и был профессором в Америке, и любит ее, и ревнует. «Ну, если Макс, тогда другое дело», — сказал Бобби, и они пошли в номер 5 и выпили еще виски, чтобы согреться, «Эх, жаль, проворонила короля, — подумала она, — куда же он убежал, неужели так боится стервы? А вдруг он еще вернется?..» И действительно, кто-то вошел в комнату, зажег лампу, наклонился над ней и взял ее за плечо. Она хотела проснуться, но долго не могла. Король был уже без короны, и от него сильно пахло ромом. (Chapter VII)
"The King had no crown anymore and strongly reeked of rum." The soldiers in the Onhava Palace (where the King is confined in royal captivity) drink forbidden rum:
The door of every room was guarded. The banqueting hall had three custodians and as many as four loafed in the library whose dark recesses seemed to harbor all the shadows of treason. The bedrooms of the few remaining palace attendants had each its armed parasite, drinking forbidden rum with an old footman or taking liberties with a young page. And in the great Heralds' Hall one could always be sure of finding ribald jokers trying to squeeze into the steel panoply of its hollow knights. And what a smell of leather and goat in the spacious chambers once redolent of carnations and lilacs! (Kinbote's note to Line 130)
Describing Gradus’ day in New York, Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) mentions Nikita Khrushchov's visit to Zembla and "quotes" the Soviet leader's words "Vï nazïvaete sebya zemblerami, a ya vas nazïvayu zemlyakami (You call yourselves Zemblans and I call you fellow countrymen!):"
He began with the day's copy of The New York Times. His lips moving like wrestling worms, he read about all kinds of things. Hrushchov (whom they spelled "Khrushchev") had abruptly put off a visit to Scandinavia and was to visit Zembla instead (here I tune in: "Vï nazïvaete sebya zemblerami, you call yourselves Zemblans, a ya vas nazïvayu zemlyakami, and I call you fellow countrymen!" Laughter and applause.) The United States was about to launch its first atom-driven merchant ship (just to annoy the Ruskers, of course. J. G.). Last night in Newark, an apartment house at 555 South Street was hit by a thunderbolt that smashed a TV set and injured two people watching an actress lost in a violent studio storm (those tormented spirits are terrible! C. X. K. teste J. S.). The Rachel Jewelry Company in Brooklyn advertised in agate type for a jewelry polisher who "must have experience on costume jewelry (oh, Degré had!). The Helman brothers said they had assisted in the negotiations for the placement of a sizable note: "$11, 000, 000, Decker Glass Manufacturing Company, Inc., note due July 1, 1979," and Gradus, grown young again, reread this this twice, with the background gray thought, perhaps, that he would be sixty-four four days after that (no comment). On another bench he found a Monday issue of the same newspaper. During a visit to a museum in Whitehorse (Gradus kicked at a pigeon that came too near), the Queen of England walked to a corner of the White Animals Room, removed her right glove and, with her back turned to several evidently observant people, rubbed her forehead and one of her eyes. A pro-Red revolt had erupted in Iraq. Asked about the Soviet exhibition at the New York Coliseum, Carl Sandburg, a poet, replied, and I quote: "They make their appeal on the highest of intellectual levels." A hack reviewer of new books for tourists, reviewing his own tour through Norway, said that the fjords were too famous to need (his) description, and that all Scandinavians loved flowers. And at a picnic for international children a Zemblan moppet cried to her Japanese friend: Ufgut, ufgut, velkam ut Semblerland! (Adieu, adieu, till we meet in Zembla!) I confess it has been a wonderful game - this looking up in the WUL of various ephemerides over the shadow of a padded shoulder. (note to Line 949)
One of the greater Shadows who visits Gradus (Shade's murderer) in Nice and tells him the King's name and address in America, Izumrudov brings to mind izumrudy (emeralds) mentioned by Max in Aldanov's story. According to Mr Johnson, the Count's ruby that Max wants to sell him was found in Golconda (a ruined city in Southern India known for its diamond industry) and later sold to Karl Smelyi (Charles the Courageous). In his Foreword to Shade's poem Kinbote compares himself to a prince who is unaware of the Golconda in his cuff links:
Imagine a soft, clumsy giant; imagine a historical personage whose knowledge of money is limited to the abstract billions of a national debt; imagine an exiled prince who is unaware of the Golconda in his cuff links! This is to say - oh, hyperbolically - that I am the most impractical fellow in the world. Between such a person and an old fox in the book publishing business, relations are at first touchingly carefree and chummy, with expansive banterings and all sorts of amiable tokens. I have no reason to suppose that anything will ever happen to prevent this initial relationship with good old Frank, my present publisher, from remaining a permanent fixture.
In Canto Three of his poem Shade describes his heart attack and mentions Hurricane Lolita that swept from Florida to Maine:
It was a year of Tempests: Hurricane
Lolita swept from Florida to Maine.
Mars glowed. Shahs married. Gloomy Russians spied.
Lang made your portrait. And one night I died. (ll. 679-82)
In VN's novel Lolita (1955) Humbert Humbert mentions Rubinov’s Jewelry company and an airplane, also gemmed by Rubinov:
The rain had been canceled miles before. It was a black warm night, somewhere in Appalachia. Now and then cars passed me, red tail-lights receding, white headlights advancing, but the town was dead. Nobody strolled and laughed on the sidewalks as relaxing burghers would in sweet, mellow, rotting Europe. I was alone to enjoy the innocent night and my terrible thoughts. A wire receptacle on the curb was very particular about acceptable contents: Sweepings. Paper. No Garbage. Sherry-red letters of light marked a Camera Shop. A large thermometer with the name of a laxative quietly dwelt on the front of a drugstore. Rubinov’s Jewelry company had a display of artificial diamonds reflected in a red mirror. A lighted green clock swam in the linenish depths of Jiffy Jeff Laundry. On the other side of the street a garage said in its sleep genuflection lubricity; and corrected itself to Gulflex Lubrication. An airplane, also gemmed by Rubinov, passed, droning, in the velvet heavens. How many small dead-of-night towns I had seen! This was not yet the last. (2.30)
In the Russian version (1967) of Lolita “Gulflex Lubrication” becomes avtomobili (automobiles) and “genuflection lubricity” is turned into avtora ubili (the author was killed):
Дождь был давно отменён. Чернела тёплая аппалачская ночь. Изредка проезжали мимо меня автомобили: удаляющиеся рубины, приближающиеся бриллианты; но городок спал. Не было на тротуарах той веселой толкучки прохлажлающихся граждан, какую видишь у нас по ночам в сладкой, спелой, гниющей Европе. Я один наслаждался тут благотворностью невинной ночи и страшными своими думами. Проволочная корзина у панели была чрезвычайно щепетильна насчёт принимаемого: "Для Сора и Бумаги, но не для Отбросов" говорила надпись. Хересовые литеры светились над магазином фотоаппаратов. Громадный градусник с названием слабительного прозябал на фронтоне аптеки. Ювелирная лавка Рубинова щеголяла витриной с искусственными самоцветами, отражавшимися в красном зеркале. Фосфористые часы с зелёными стрелками плавали в полотняных глубинах прачешной "Момент". По другой стороне улицы гараж сквозь сон говорил "Автора убили" (на самом деле - "Автомобили"). Самолёт, который тот же Рубинов разукрасил камушками, пролетел, с гудением, по бархатным небесам. Как много перевидал я спавших мёртвым сном городишек! Этот был ещё не последний. (2.30)
Avtora ubili brings to mind La mort de l’auteur (“The Death of the Author,” 1967), an essay by the French literary critic and theorist Roland Barthes (1915–80). Its title is a play on Le Morte d’Arthur, a reworking by Sir Thomas Malory of existing tales about the legendary King Arthur, Queen Guinevere, Lancelot, Merlin, and the Knights of the Round Table. At the beginning of his essay Roland Barthes mentions Balzac:
In his story Sarrasine, Balzac, speaking of a castrato disguised as a woman, writes this sentence: “It was Woman, with her sudden fears, her irrational whims, her instinctive fears, her unprovoked bravado, her daring and her delicious delicacy of feeling.” Who is speaking in this way? Is it the story’s hero, concerned to ignore the castrato concealed beneath the woman? Is it the man Balzac, endowed by his personal experience with a philosophy of Woman? Is it the author Balzac, professing certain “literary” ideas of femininity? Is it universal wisdom? or romantic psychology? It will always be impossible to know, for the good reason that all writing is itself this special voice, consisting of several indiscernible voices, and that literature is precisely the invention of this voice, to which we cannot assign a specific origin: literature is that neuter, that composite, that oblique into which every subject escapes, the trap where all identity is lost, beginning with the very identity of the body that writes.
Lolita's best friend and confidant at Beardsley, Mona Dahl asks Humbert to tell her about Ball Zack:
I am anticipating a little, but I cannot help running my memory all over the keyboard of that shcool year. In the meeting my attempts to find out what kind of boys Lo knew, Miss Dahl was elegantly evasive. Lo who had gone to play tennis at Linda’s country club had telephoned she might be a full half hour late, and so, would I enteretain Mona who was coming to practice with her a scene from The Taming of the Shrew. Using all the modulations, all the allure of manner and voice she was capable of and staring at me with perhaps - could I be mistaken? - a faint gleam of crystalline irony, beautiful Mona replied: “Well, sir, the fact is Dolly is not much concerned with mere boys. Fact is, we are rivals. She and I have a crush on the Reverend Rigger.” (This was a joke - I have already mentioned that gloomy giant of a man, with the jaw of a horse: he was to bore me to near murder with his impressions of Switzerland at a tea party for parents that I am unable to place correctly in terms of time.)
How had the ball been? Oh, it had been a riot. A what? A panic. Terrific, in a word. Had Lo danced a lot? Oh, not a frightful lot, just as much as she could stand. What did she, languorous Mona, think of Lo? Sir? Did she think Lo was doing well at school? Gosh, she certainly was quite a kid. But her general behavior was -? Oh, she was a swell kid. But still? “Oh, she’s a doll,” concluded Mona, and sighed abruptly, and picked up a book that happened to lie at hand, and with a change of expression, falsely furrowing her brow, inquired: “Do tell me about Ball Zack, sir. Is he really that good?” She moved up so close to my chair that I made out through lotions and creams her uninteresting skin scent. A sudden odd thought stabbed me: was my Lo playing the pimp? If so, she had found the wrong substitute. Avoiding Mona’s cool gaze, I talked literature for a minute. Then Dolly arrivedand slit her pale eyes at us. I left the two friends to their own devices. One of the latticed squares in a small cobwebby casement window at the turn of the staircase was glazed with ruby, and that raw wound among the unstained rectangles and its asymmetrical position - a knight’s move from the top - always strangely disturbed me. (2.9)
According to Humbert, the girls called Reverend Rigger "Rev. Rigor Mortis:"
Except for the Rev. Rigor Mortis (as the girls called him), and an old gentleman who taught non-obligatory German and Latin, there were no regular male teachers at Beardsley School. But on two occasions an art instructor on the Beardsley College faculty had come over to show the schoolgirls magic lantern pictures of French castles and nineteenth-century paintings. I had wanted to attend those projections and talks, but Dolly, as was her wont, had asked me not to, period. I also remembered that Gaston had referred to that particular lecturer as a brilliant garçon; but that was all; memory refused to supply me with the name of the château-lover. (2.24)
Rigor mortis means "postmortem rigidity" (the third stage of death, one of the recognizable signs of death, caused by chemical changes in the muscles post mortem, which cause the limbs of the corpse to stiffen). One of the main characters in Aldanov's Povest' o smerti ("A Tale about Death," 1952) is Honoré de Balzac (a French novelist and playwright, 1799-1850). In the authorial Preface (Ot avtora) to it Aldanov writes:
Эта книга входит в серию моих исторических и современных романов, которую закончит роман "Освобождение". Новый читатель мог бы, если б хотел и имел терпение, ознакомиться с ней в следующем порядке: "Пуншевая водка" (1762 год); "Девятое термидора" (1792-4); "Чертов мост" (1796-9); "Заговор" (1800-1); "Святая Елена, маленький остров" (1821); "Могила воина" (1824); "Десятая симфония" (1815-54); "Повесть о смерти" (1847-50); "Истоки" (1874-81); "Ключ" (1916-17); "Бегство" (1918); "Пещера" (1919-20); "Начало конца" (1937); "Освобождение" (1948). Их многое связывает, -- от общих действующих лиц (или предков и потомков) до некоторых вещей, переходящих от поколения к поколению.
Некоторые главы "Повести о смерти" (как и "Освобождения") появились в последние годы в "Новом русском слове".
According to Aldanov, A Tale about Death is a part of the series of his historical and modern novels that will be completed with Osvobozhdenie ("Liberation"), the last novel in the series. In Aldanov's list, A Tale about Death is preceded by Desyataya simfoniya ("The Tenth Symphony," 1931), a novel dedicated to Sergey Rakhmaninov (a Russian composer, 1873-1943). One is tempted to call VN's Lolita "The Eleventh Symphony," Pnin "The Twelfth Sympony," Pale Fire "The Thirteenth Symphony," and Ada "The Fourteenth Symphony." We have two more 'symphonies' yet (Transparent Things and Look at the Harlequins!). The author of Peterburg (1913), Andrey Bely (Boris Bugaev, 1880-1934) called his prose poems Simfonii (Bely is the author of four "Symphonies"). A symphony is a harmony of sounds, agreeable to the ear, whether the sounds are vocal or instrumental, or both. "The Twelfth Symphony" (VN's novel Pnin, 1957) brings to mind Alexander Blok's poem Dvenadtsat' ("The Twelve," 1918) and Ilf and Petrov's novel Dvenadtsat' stuliev ("The Twelve Chairs," 1928). According to Kinbote, in a conversation with him Shade mentioned those joint authors of genius Ilf and Petrov:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque "perfectionist"): "How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov." (note to Line 172)
In Aldanov's Tale about Death Lilya is reading Balzac's novel Splendeurs et misères des courtisanes (1847):
Нина очень мила, очень... Ну, спи спокойно, чудо мое, -- сказала Ольга Ивановна и поцеловала дочь. -- Довольно тебе читать. Что это у тебя? -- спросила Ольга Ивановна, прочла "Splendeurs et misers des courtisanes" и рассердилась. -- Бог знает что такое! Совсем тебе, Лиля, не следует читать такие книги!
Мама, чего я только ни читала! Я в сто раз хуже вещи читала! -- сказала весело Лиля. -- Вы очень отстали, милая маменька! Liebe Mutter... Или нет, начало у немцев тоже на agen, только забыла какое: Liebe "Agen" -- Darf ich fragen -- Wie viel Kragen -- Sie getragen -- Wenn Sie lagen -- Krank am Magen -- Kopenhagen...
Что за ерунда! Ну, спи, я тушу. (Part One, chapter VII)
On July 5 (Shade's, Kinbote's and Gradus' birthday), Gradus leaves Zembla on the Copenhagen plane:
Lines 1-4: I was the shadow of the waxwing slain, etc.
The image in these opening lines evidently refers to a bird knocking itself out, in full flight, against the outer surface of a glass pane in which a mirrored sky, with its slightly darker tint and slightly slower cloud, presents the illusion of continued space. We can visualize John Shade in his early boyhood, a physically unattractive but otherwise beautifully developed lad, experiencing his first eschatological shock, as with incredulous fingers he picks up from the turf that compact ovoid body and gazes at the wax-red streaks ornamenting those gray-brown wings and at the graceful tail feathers tipped with yellow as bright as fresh paint. When in the last year of Shade's life I had the fortune of being his neighbor in the idyllic hills of New Wye (see Foreword), I often saw those particular birds most convivially feeding on the chalk-blue berries of junipers growing at the corner of his house. (See also lines 181-182.)
My knowledge of garden Aves had been limited to those of northern Europe but a young New Wye gardener, in whom I was interested (see note to line 998), helped me to identify the profiles of quite a number of tropical-looking little strangers and their comical calls; and, naturally, every tree top plotted its dotted line toward the ornithological work on my desk to which I would gallop from the lawn in nomenclatorial agitation. How hard I found to fit the name "robin" to the suburban impostor, the gross fowl, with its untidy dull-red livery and the revolting gusto it showed when consuming long, sad, passive worms!
Incidentally, it is curious to note that a crested bird called in Zemblan sampel ("silktail"); closely resembling a waxwing in shape and shade, is the model of one of the three heraldic creatures (the other two being respectively a reindeer proper and a merman azure, crined or) in the armorial bearings of the Zemblan King, Charles the Beloved (born 1915), whose glorious misfortunes I discussed so often with my friend.
The poem was begun at the dead center of the year, a few minutes after midnight July 1, while I played chess with a young Iranian enrolled in our summer school; and I do not doubt that our poet would have understood his annotator's temptation to synchronize a certain fateful fact, the departure from Zembla of the would-be regicide Gradus, with that date. Actually, Gradus left Onhava on the Copenhagen plane on July 5.
Describing his reunion with Ada in December 1892, Van mentions two unrelated gypsy courtesans, a wild girl in a gaudy lolita, poppy-mouthed and black-downed, picked up in a café between Grasse and Nice, and another, a part-time model, aptly nicknamed Swallowtail by the patrons of a Norfolk Broads floramor:
What laughs, what tears, what sticky kisses, what a tumult of multitudinous plans! And what safety, what freedom of love! Two unrelated gypsy courtesans, a wild girl in a gaudy lolita, poppy-mouthed and black-downed, picked up in a café between Grasse and Nice, and another, a part-time model (you have seen her fondling a virile lipstick in Fellata ads), aptly nicknamed Swallowtail by the patrons of a Norfolk Broads floramor, had both given our hero exactly the same reason, unmentionable in a family chronicle, for considering him absolutely sterile despite his prowesses. Amused by the Hecatean diagnose, Van underwent certain tests, and although pooh-poohing the symptom as coincidental, all the doctors agreed that Van Veen might be a doughty and durable lover but could never hope for an offspring. How merrily little Ada clapped her hands! (2.6)
In a letter of March 5, 1889, to Suvorin Chekhov calls the gypsies dikie bestii (wild creatures) and compares their singing to a train falling off a high bank in a violent snow-storm:
Вчера ночью ездил за город и слушал цыганок. Хорошо поют эти дикие бестии. Их пение похоже на крушение поезда с высокой насыпи во время сильной метели: много вихря, визга и стука...
Last night I drove out of town and listened to the gypsies. They sing well, the wild creatures. Their singing reminds me of a train falling off a high bank in a violent snow-storm: there is a lot of turmoil, screeching and banging.
In Part Four of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937), Zhizn’ Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”), Fyodor Konstantinovich Godunov-Cherdyntsev points out that Belinski (a radical critic) compared Pechorin (the main character in A Hero of Our Time, 1940) to a steam engine:
Счастливее оказался Лермонтов. Его проза исторгла у Белинского (имевшего слабость к завоеваниям техники) неожиданное и премилое сравнение Печорина с паровозом, сокрушающим неосторожно попадающихся под его колёса.
Lermontov came off luckier. His prose jerked from Belinski (who had a weakness for the conquests of technology) the surprising and most charming comparison of Pechorin to a steam engine, shattering all who were careless enough to get under its wheels.
In Bela (the second novella in The Hero of Our Time) Maksim Maksimovich calls the natives of the Caucasus uzhasnye bestii (terrible rogues):
Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.
- Вы, верно, недавно на Кавказе?
- С год, - отвечал я.
Он улыбнулся вторично.
- А что ж?
- Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А чёрт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места... Ужасные плуты! А что с них возьмёшь?.. Любят деньги драть с проезжающих... Избаловали мошенников! Увидите, они ещё с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!
He smiled wisely, casting a glance at me as if to size me up.
"I bet you haven't been long in the Caucasus?"
"About a year," I replied.
He smiled again.
"Why do you ask?"
"No particular reason, sir. They're awful good-for-nothings, these Asiatics! You don't think their yelling helps much, do you? You can't tell what the hell they're saying. But the oxen understand them all right. Hitch up twenty of the animals if you want to and they won't budge as soon as those fellows begin yelling in their own language. . . Terrific cheats, they are. But what can you do about them? They do like to skin the traveler. Spoiled, they are, the robbers! . . . you'll see they'll make you tip them too. I know them by now, they won't fool me!"
Bela and bestii bring to mind nurse Bellabestia ('Bess'):
‘Or better — come at once, both of you, because I’ll cancel my appointment and go home right now.’ He [Demon] spoke, or thought he spoke, with the self-control and the clarity of enunciation which so frightened and mesmerized blunderers, blusterers, a voluble broker, a guilty schoolboy. Especially so now — when everything had gone to the hell curs, k chertyam sobach’im, of Jeroen Anthniszoon van Äken and the molti aspetti affascinati of his enigmatica arte, as Dan explained with a last sigh to Dr Nikulin and to nurse Bellabestia (‘Bess’) to whom he bequeathed a trunkful of museum catalogues and his second-best catheter. (2.10)