Describing the torments of poor mad Aqua (the twin sister of Van’s, Ada’s and Lucette’s mother Marina), Van Veen (the narrator and main character in VN’s novel Ada, 1969) mentions an exhausting, yet highly romantic blizzard:
At one time Aqua believed that a stillborn male infant half a year old, a surprised little fetus, a fish of rubber that she had produced in her bath, in a lieu de naissance plainly marked X in her dreams, after skiing at full pulver into a larch stump, had somehow been saved and brought to her at the Nusshaus, with her sister’s compliments, wrapped up in blood-soaked cotton wool, but perfectly alive and healthy, to be registered as her son Ivan Veen. At other moments she felt convinced that the child was her sister’s, born out of wedlock, during an exhausting, yet highly romantic blizzard, in a mountain refuge on Sex Rouge, where a Dr Alpiner, general practitioner and gentian-lover, sat providentially waiting near a rude red stove for his boots to dry. Some confusion ensued less than two years later (September, 1871 — her proud brain still retained dozens of dates) when upon escaping from her next refuge and somehow reaching her husband’s unforgettable country house (imitate a foreigner: ‘Signor Konduktor, ay vant go Lago di Luga, hier geld’) she took advantage of his being massaged in the solarium, tiptoed into their former bedroom — and experienced a delicious shock: her talc powder in a half-full glass container marked colorfully Quelques Fleurs still stood on her bedside table; her favorite flame-colored nightgown lay rumpled on the bedrug; to her it meant that only a brief black nightmare had obliterated the radiant fact of her having slept with her husband all along — ever since Shakespeare’s birthday on a green rainy day, but for most other people, alas, it meant that Marina (after G.A. Vronsky, the movie man, had left Marina for another long-lashed Khristosik as he called all pretty starlets) had conceived, c’est bien le cas de le dire, the brilliant idea of having Demon divorce mad Aqua and marry Marina who thought (happily and correctly) she was pregnant again. Marina had spent a rukuliruyushchiy month with him at Kitezh but when she smugly divulged her intentions (just before Aqua’s arrival) he threw her out of the house. Still later, on the last short lap of a useless existence, Aqua scrapped all those ambiguous recollections and found herself reading and rereading busily, blissfully, her son’s letters in a luxurious ‘sanastoria’ at Centaur, Arizona. He invariably wrote in French calling her petite maman and describing the amusing school he would be living at after his thirteenth birthday. She heard his voice through the nightly tinnitus of her new, planful, last, last insomnias and it consoled her. He called her usually mummy, or mama, accenting the last syllable in English, the first, in Russian; somebody had said that triplets and heraldic dracunculi often occurred in trilingual families; but there was absolutely no doubt whatsoever now (except, perhaps, in hateful long-dead Marina’s hell-dwelling mind) that Van was her, her, Aqua’s, beloved son. (1.3)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): Khristosik: little Christ (Russ.).
rukuliruyushchiy: Russ., from Fr. roucoulant, cooing.
Metel’ (“The Blizzard”) is a story by Pushkin included in Povesti pokoynogo Ivana Petrovicha Belkina ("The Tales of the Late Ivan Petrovich Belkin," 1831). In his Vospominaniya o Rossii (“Reminiscences of Russia,” 1959) Leonid Sabaneyev affirms that the romantic events described in Pushkin’s story actually happened with his great-great-great-great-grandfather, General-in-chief Sabaneyev:
Я возвращаюсь вновь к моему рассказу. Но на помощь себе хочу взять… А. С. Пушкина, потому что в одном из своих мелких рассказов («Метель»), написанных, когда его откомандировали в только что присоединенную к России «Новороссию» (тогда же написан «Алеко», он почти совершенно точно описывает забавное происшествие, случившееся с моим «предком» (пра-пра-пра-прадедом), генерал-аншефом Сабанеевым, тогда еще молодым офицером. Это было еще в суворовские времена.
Со своим взводом юный офицер занял какую-то молдаванскую деревню – в церкви молодая невеста-молдаванка, очень красивая, ждала жениха, но жених опаздывал, невеста нервничала… молодежь долго не раздумывает – особенно в те годы и в свежеоккупированной стране. Молодой офицер скомандовал солдатам оккупировать деревню и никого в нее не пропускать, вошел в церковь и стал на место жениха и велел начинать обряд… По-видимому, невеста и родители тоже не имели ничего против «подмены жениха» на красивого высокого русского офицера-кавалериста, особенно после того, как он щедро расплатился и деньгами и подарками и, обещая скоро вернуться, ускакал со своими кавалеристами…
Прошли годы – молодой кавалерист обратился в генерал-аншефа Сабанеева и получил назначение управлять новыми огромными территориями и городами, получившими наименование Новороссии, куда входили Одесса, Молдавия, все черноморское побережье с Крымом и заканчивалось областью Войска Донского. Он должен был жить или в Одессе, или в Крыму – в Ливадии. Для его ранга и нового положения, приблизительно эквивалентного военному генерал-губернатору с особыми полномочиями, ему полагалось по штату иметь своего врача. Врач скоро нашелся и ему очень понравился. Как в высшей степени светский человек, он осведомился, «женат ли он», и на утвердительный ответ галантно предложил, что он его супругу возьмет в свою карету, так как жить он собирался преимущественно в Крыму, именно в Ливадии из-за климата. Все было устроено. Мой предок проводил доктора, который ехал раньше, чтобы все устроить для медицинских целей в Ливадии. Сам же поехал на другой день с докторской женой. Не стоит прибавлять, что с первых взглядов военный генерал-губернатор узнал свою «случайную жену» из молдаванской деревни, а «случайная жена» все время следила за моим «пращуром» и в сущности «подстроила» всю эту авантюру с доктором, который оказался единым пострадавшим и притом в глупейшем водевильном положении «разбуженного мужа»… Но что же он мог предпринять против военного генерал-губернатора Новороссии с особыми полномочиями и в военное время, так как война в Новороссии еще продолжалась.
Моя версия пушкинской «Метели» несколько отличается от пушкинского рассказа, но она имеет преимущество исторической истинности и беспристрастности. Мой отец, которого я, в сущности, видел не более как десять лет, так как раньше – когда мне было два-три года – отец мой часто уезжал из Москвы, где жила моя мать и мой брат (старший меня на полтора года), а я был еще в очень элементарном состоянии. (“The Reminiscences of a Moscow Old-Timer”)
Oblast’ Voyska Donskogo (a southern Russian Province mentioned by Sabaneyev) brings to mind Baron d’Onsky (Skonky), Demon Veen’s adversary in a sword duel:
Next day Demon was having tea at his favorite hotel with a Bohemian lady whom he had never seen before and was never to see again (she desired his recommendation for a job in the Glass Fish-and-Flower department in a Boston museum) when she interrupted her voluble self to indicate Marina and Aqua, blankly slinking across the hall in modish sullenness and bluish furs with Dan Veen and a dackel behind, and said:
‘Curious how that appalling actress resembles "Eve on the Clepsydrophone" in Parmigianino’s famous picture.’
‘It is anything but famous,’ said Demon quietly, ‘and you can’t have seen it. I don’t envy you,’ he added; ‘the naive stranger who realizes that he or she has stepped into the mud of an alien life must experience a pretty sickening feeling. Did you get that small-talk information directly from a fellow named d’Onsky or through a friend of a friend of his?’
‘Friend of his,’ replied the hapless Bohemian lady.
Upon being questioned in Demon’s dungeon, Marina, laughing trillingly, wove a picturesque tissue of lies; then broke down, and confessed. She swore that all was over; that the Baron, a physical wreck and a spiritual Samurai, had gone to Japan forever. From a more reliable source Demon learned that the Samurai’s real destination was smart little Vatican, a Roman spa, whence he was to return to Aardvark, Massa, in a week or so. Since prudent Veen preferred killing his man in Europe (decrepit but indestructible Gamaliel was said to be doing his best to forbid duels in the Western Hemisphere — a canard or an idealistic President’s instant-coffee caprice, for nothing was to come of it after all), Demon rented the fastest petroloplane available, overtook the Baron (looking very fit) in Nice, saw him enter Gunter’s Bookshop, went in after him, and in the presence of the imperturbable and rather bored English shopkeeper, back-slapped the astonished Baron across the face with a lavender glove. The challenge was accepted; two native seconds were chosen; the Baron plumped for swords; and after a certain amount of good blood (Polish and Irish — a kind of American ‘Gory Mary’ in barroom parlance) had bespattered two hairy torsoes, the whitewashed terrace, the flight of steps leading backward to the walled garden in an amusing Douglas d’Artagnan arrangement, the apron of a quite accidental milkmaid, and the shirtsleeves of both seconds, charming Monsieur de Pastrouil and Colonel St Alin, a scoundrel, the latter gentlemen separated the panting combatants, and Skonky died, not ‘of his wounds’ (as it was viciously rumored) but of a gangrenous afterthought on the part of the least of them, possibly self-inflicted, a sting in the groin, which caused circulatory trouble, notwithstanding quite a few surgical interventions during two or three years of protracted stays at the Aardvark Hospital in Boston — a city where, incidentally, he married in 1869 our friend the Bohemian lady, now keeper of Glass Biota at the local museum.
Marina arrived in Nice a few days after the duel, and tracked Demon down in his villa Armina, and in the ecstasy of reconciliation neither remembered to dupe procreation, whereupon started the extremely interesnoe polozhenie (‘interesting condition’) without which, in fact, these anguished notes could not have been strung.
(Van, I trust your taste and your talent but are we quite sure we should keep reverting so zestfully to that wicked world which after all may have existed only oneirologically, Van? Marginal jotting in Ada’s 1965 hand; crossed out lightly in her latest wavering one.)
That reckless stage was not the last but the shortest — a matter of four or five days. He pardoned her. He adored her. He wished to marry her very much — on the condition she dropped her theatrical’ career’ at once. He denounced the mediocrity of her gift and the vulgarity of her entourage, and she yelled he was a brute and a fiend. By April 10 it was Aqua who was nursing him, while Marina had flown back to her rehearsals of ‘Lucile,’ yet another execrable drama heading for yet another flop at the Ladore playhouse. (1.2)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): Aardvark: apparently, a university town in New England.
Gamaliel: a much more fortunate statesman than our W.G. Harding.
interesting condition: family way.
Baron d’Onsky seems to be a cross between Dmitri Donskoy, the Moscow Prince who defeated Khan Mamay in the battle of Kulikovo (1380), and Onegin’s donskoy zherebets (Don stallion) mentioned by Pushkin in Chapter Two (V: 4) of Eugene Onegin:
Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги, —
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
«Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с». Таков был общий глас.
At first they all would call on him,
but since to the back porch
habitually a Don stallion
for him was brought
as soon as one made out along the highway
the sound of their domestic runabouts —
outraged by such behavior,
they all ceased to be friends with him.
“Our neighbor is a boor; acts like a crackbrain;
he's a Freemason; he
drinks only red wine, by the tumbler;
he won't go up to kiss a lady's hand;
'tis all ‘yes,’ ‘no’ — he'll not say ‘yes, sir,’
or ‘no, sir.’ ” This was the general voice.
In the preceding paragraph of his memoirs Sabaneyev says that his father (a school friend of the tsar Alexander III and a correspondent of Charles Darwin) belonged to a very old noble Russian family of Tartar descent:
Мой отец, принадлежавший к очень старому русскому дворянскому роду татарского происхождения, окончил привилегированное учебное заведение в Санкт-Петербурге, где он подружился с тогдашним наследником императорского престола цесаревичем Александром Александровичем. Время было смутное – только что убит был император Александр II, освободивший русских крестьян окончательно от крепостной зависимости – акт, который подготовлялся, впрочем, уже давно, со времен великой Екатерины, которая в своем «Великом наказе» пыталась положить начало осуществлению этой великой и основной гуманитарной идеи… Но она наткнулась на такую зверскую оппозицию, что отказалась от своего проекта и выразила мысль, что только через сто лет можно будет вновь вернуться к ней… Она нисколько не ошиблась: именно при Александре II в 1861 году русские свободные сословия смогли освоить эту основную аксиому гуманизма. И как странно и непонятно, что даже такие люди, как Лев Толстой и «анархист» Бакунин, оказались защитниками этого отмирающего обычая, который они, по-видимому, думали заменить «отеческим отношением» к «меньшим братьям»… Далеко не все способны к отеческому отношению к «меньшим братьям», и более реально поручить государственным органам защиту их от произвольных фантазий «владельцев человеками».
On Demonia (aka Antiterra, Earth’s twin planet on which Ada is set) the territory of the Soviet Russia is occupied by Tartary, “an independent inferno:”
The details of the L disaster (and I do not mean Elevated) in the beau milieu of last century, which had the singular effect of both causing and cursing the notion of ‘Terra,’ are too well-known historically, and too obscene spiritually, to be treated at length in a book addressed to young laymen and lemans — and not to grave men or gravemen.
Of course, today, after great anti-L years of reactionary delusion have gone by (more or less!) and our sleek little machines, Faragod bless them, hum again after a fashion, as they did in the first half of the nineteenth century, the mere geographic aspect of the affair possesses its redeeming comic side, like those patterns of brass marquetry, and bric-à-Braques, and the ormolu horrors that meant ‘art’ to our humorless forefathers. For, indeed, none can deny the presence of something highly ludicrous in the very configurations that were solemnly purported to represent a varicolored map of Terra. Ved’ (‘it is, isn’t it’) sidesplitting to imagine that ‘Russia,’ instead of being a quaint synonym of Estoty, the American province extending from the Arctic no longer vicious Circle to the United States proper, was on Terra the name of a country, transferred as if by some sleight of land across the ha-ha of a doubled ocean to the opposite hemisphere where it sprawled over all of today’s Tartary, from Kurland to the Kuriles! But (even more absurdly), if, in Terrestrial spatial terms, the Amerussia of Abraham Milton was split into its components, with tangible water and ice separating the political, rather than poetical, notions of ‘America’ and ‘Russia,’ a more complicated and even more preposterous discrepancy arose in regard to time — not only because the history of each part of the amalgam did not quite match the history of each counterpart in its discrete condition, but because a gap of up to a hundred years one way or another existed between the two earths; a gap marked by a bizarre confusion of directional signs at the crossroads of passing time with not all the no-longers of one world corresponding to the not-yets of the other. It was owing, among other things, to this ‘scientifically ungraspable’ concourse of divergences that minds bien rangés (not apt to unhobble hobgoblins) rejected Terra as a fad or a fantom, and deranged minds (ready to plunge into any abyss) accepted it in support and token of their own irrationality. (1.3)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): beau milieu: right in the middle.
Faragod: apparently, the god of electricity.
braques: allusion to a bric-à-brac painter.
In his story Radosti zemnoy lyubvi ("The Joys of Earthly Love," 1908) Gumilyov mentions obitateli dikoy Tartarii (the inhabitants of the wild Tartary):
В то время вся Флоренция говорила о заезжем венецианском синьоре и о его скорее влюблённом, чем почтительном, преклонении перед красотой Примаверы. Этот венецианец одевался в костюмы, напоминающие цветом попугаев; ломаясь, пел песни, пригодные разве только для таверн или грубых солдатских попоек; и хвастливо рассказывал о путешествиях своего соотечественника Марко Поло, в которых сам и не думал участвовать. И как-то Кавальканти видел, что Примавера приняла предложенный ей сонет этого высокомерного глупца, где воспевалась её красота в выражениях напыщенных и смешных: её груди сравнивались со снеговыми вершинами Гималайских гор, взгляды с отравленными стрелами обитателей дикой Тартарии, а любовь, возбуждаемая ею, с чудовищным зверем Симлой, который живёт во владениях Великого Могола, ежедневно пожирая тысячи людей; вдобавок размер часто пропадал, и рифмы были расставлены неверно.
The action in Gumilyov’s story takes place in Florence in the thirteenth century and the story’s main character is the poet Guido Cavalcanti (a friend of Dante). In his poem Otyezzhayshchemu (“To a Departing Person,” 1913) Gumilyov twice repeats the word ved’ ("it is, isn't it" used by Van when he describes the difference between Terra and Antiterra) and mentions Dante's custom and Muza Dal’nikh Stranstviy (the Muse of Distant Travels):
Нет, я не в том тебе завидую
С такой мучительной обидою,
Что уезжаешь ты и вскоре
На Средиземном будешь море.
И Рим увидишь, и Сицилию,
Места любезные Виргилию,
В благоухающей, лимонной
Трущобе сложишь стих влюблённый.
Я это сам не раз испытывал,
Я солью моря грудь пропитывал,
Над Арно, Данта чтя обычай,
Слагал сонеты Беатриче.
Что до природы мне, до древности,
Когда я полон жгучей ревности,
Ведь ты во всём её убранстве
Увидел Музу Дальних Странствий.
Ведь для тебя в руках изменницы
В хрустальном кубке нектар пенится,
И огнедышащей беседы
Ты знаешь молнии и бреды.
А я, как некими гигантами,
Торжественными фолиантами
От вольной жизни заперт в нишу,
Её не вижу и не слышу.
According to Sabaneyev, his father was a great traveler:
Так катились все эти годы моего солнечного и радужного детства… Тут я должен сделать небольшое отступление от моего рассказа, хотя все же эти строки относятся к жизни моего отца. Он после окончания лицея немедленно поступил в университет (Московский) на естественноисторический факультет, ибо он страстно обожал природу и несмотря на дружбу с Александром III очень скептически и критически относился к Петербургу именно потому, что он «придворный город». Его биография вся наполнена путешествиями, и преимущественно дальними и экзотическими, не «туристическими», но исследовательскими: его интересовала антропология, зоология, ботаника, тропические страны, и экваториальные, и полярные. Сплошными путешествиями заполнены все его годы от поступления в университет, когда он был в личной переписке с Чарльзом Дарвином и с Леопольдом II – властителем Конго. Он объехал всю Россию от Ледовитого океана до Черного и Средиземного моря, от Кавказа до Аляски, до Дальнего Востока, от Китая до Тибета, Индии и Зондских островов. По возвращении в Россию он попал в одно дворянское семейство, влюбился… и женился, имел трех детей, но семейного счастья не нашел: жена оказалась легкомысленной, а его понятия о семье были строгие. Глубоко уязвленный в своих лучших идеалах, он прибег к испытанному уже им средству – путешествию… поехал прокатиться по Волге… На пароходе встретился с моей матерью, которая тоже потерпела неудачу в замужестве. Она была по крови француженка по фамилии Дельсаль – из фамилии, уже более ста лет проживавшей в России. Она была внучкой офицера русской службы, погибшего в Бородинском бою и посмертно усыновленного чрезвычайно уважаемым в Москве лицом – генерал-инженером Ахшарумовым, почему именовалась Дельсаль-Ахшарумова.
Alaska (then a part of the Russian Empire) visited by Sabaneyev's father brings to mind the red-kerchiefed Lyaskanka mentioned by Van:
Poor Aqua, whose fancies were apt to fall for all the fangles of cranks and Christians, envisaged vividly a minor hymnist’s paradise, a future America of alabaster buildings one hundred stories high, resembling a beautiful furniture store crammed with tall white-washed wardrobes and shorter fridges; she saw giant flying sharks with lateral eyes taking barely one night to carry pilgrims through black ether across an entire continent from dark to shining sea, before booming back to Seattle or Wark. She heard magic-music boxes talking and singing, drowning the terror of thought, uplifting the lift girl, riding down with the miner, praising beauty and godliness, the Virgin and Venus in the dwellings of the lonely and the poor. The unmentionable magnetic power denounced by evil lawmakers in this our shabby country — oh, everywhere, in Estoty and Canady, in ‘German’ Mark Kennensie, as well as in ‘Swedish’ Manitobogan, in the workshop of the red-shirted Yukonets as well as in the kitchen of the red-kerchiefed Lyaskanka, and in ‘French’ Estoty, from Bras d’Or to Ladore — and very soon throughout both our Americas, and all over the other stunned continents — was used on Terra as freely as water and air, as bibles and brooms. Two or three centuries earlier she might have been just another consumable witch. (1.3)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): Yukonets: inhabitant of Yukon (Russ.).
According to Sabaneyev, the grandfather of his mother was a French officer in the Russian service who was felled in the battle of Borodino (1812). At the beginning of his poem Borodino (1837) Lermontov twice repeats the word ved’:
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спалённая пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
– HEY tell, old man, had we a cause
When Moscow, razed by fire, once was
Given up to Frenchman's blow?
Old-timers talk about some frays,
And they remember well those days!
With cause all Russia fashions lays
About the day of Borodino!