The main villain in VN’s novel Camera Obscura (1933), Robert Horn (Axel Rex in Laughter in the Dark, 1938) is a gambler:
Роберт Горн был в довольно странном положении. Талантливейший карикатурист, создатель модного зверька, он года два-три тому назад разбогател чрезвычайно, а ныне, исподволь и неуклонно, возвращался если не к нищете, то во всяком случае к заработкам очень посредственным. Таланта своего он отнюдь не утратил – более того, он рисовал тоньше и тверже, чем прежде, – но что-то неуловимое случилось в отношении к нему со стороны публики – в Америке и в Англии Чипи надоела, приелась, уступила место другой твари, созданию удачливого коллеги. Эти зверьки, куклы – сущие эфемеры. Кто помнит теперь черного, как сажа, голливога в вороном ореоле дыбом стоящих волос, с пуговицами от портов вместо глаз и красным байковым ртищем?
Если, вообще говоря, дар Горна только укрепился, то по отношению к Чипи он несомненно иссяк. Последние его портреты морской свинки были слабы. Он почувствовал это и решил Чипи похоронить. Заключительный рисунок изображал лунную ночь, могилку и надгробный камень с короткой эпитафией. Кое-кто из иностранных издателей, еще не почуявших обреченности Чипи, встревожился, просил его непременно продолжать. Но он теперь испытывает непреодолимое отвращение к своему детищу. Чипи, ненадежная Чипи, успела заслонить все другие его работы, и это он ей не мог простить.
Деньги, шедшие к нему самотеком, так же от него и уходили. Будучи человеком азартным и большим мастером по части блефа, он из всех карточных игр ставил выше всего покер и в покер мог играть двадцать четыре часа подряд, а то и дольше. Ему, изощренному сновидцу (ибо видеть сны – тоже искусство), чаще всего снилось следующее: он собирает в пачечку сданные ему пять карт (что за лоснистая, ярко-крапчатая у них рубашка), смотрит первую – шут в колпаке с бубенчиками, волшебный джокер; затем осторожным и легким давлением большого пальца обнажает край, только край, следующей – в уголку буква «А» и малиновое сердечко; затем край следующей, опять «А» и черный клеверный листик (брелан обеспечен); затем – та же буква и малиновый ромбик (однако, однако), в пятый раз, наконец, выдвигается карта напором пальца – Боже мой! туз пик… Это было волшебное мгновение. Он поднимал голову, начинались крупные ставки, он спокойно выпихивал на середину стола холодную кучу разноцветных фишек и с покерным, невозмутимым лицом просыпался. (XVII)
AXEL REX was glad to be back in his beautiful native land. He had been having troubles lately. Somehow, the hinges of luck had got stuck--and he had abandoned it in the mud like a broken car. There had been, for instance, that row with his editor who had failed to appreciate his last joke--not that it was ever intended for reproduction. There had been a row generally. A rich spinster had been mixed up in it and a fishy ("though very amusing," thought Rex sadly) money-transaction, and a rather one-sided conversation with certain authorities on the subject of undesirable aliens. People had been unkind to him, he reflected, but he forgave them readily. Funny the way people admired his work and the very next moment attempted (once or twice fairly successfully) to punch his face.
Worst of all, however, was the question of his financial position. Fame--not quite on the world scale which that mild fool had yesterday suggested it to be--but still, fame--had brought in a good deal of money at one period. Now, when he was rather at a loose end and hazy about his cartoonist's career in Berlin, where people were, as they always had been, at the mother-in-law stage of humor, he would have had that money still--at least some of it--had he not been a gambler.
Having cultivated a penchant for bluff since his tenderest age, no wonder his favorite card-game was poker! He played it whenever he could get partners; and he played it in his dreams: with historical characters or some distant cousin of his, long dead, whom in real life he never remembered, or with people who--in real life again--would have flatly refused to be in the same room with him. In that dream he took up, stacked together, and lifted close to his eyes the five dealt to him, saw with pleasure the joker in cap and bells, and, as he pressed out with a cautious thumb one top corner and then another, he found by degrees that he had five jokers. "Excellent," he thought to himself, without any surprise at their plurality, and quietly made his first bet, which Henry the Eighth (by Holbein) who had only four queens, doubled. Then he woke up, still with his poker face. (Chapter 18)
In the Russian original the author remarks parenthetically that to see dreams is also an art. It is interesting to compare Horn’s (Rex’s) dreams to those of Hermann in Pushkin’s story Pikovaya dama (“The Queen of Spades,” 1833):
Германн затрепетал. Удивительный анекдот снова представился его воображению. Он стал ходить около дома, думая об его хозяйке и о чудной ее способности. Поздно воротился он в смиренный свой уголок; долго не мог заснуть, и, когда сон им овладел, ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман. Проснувшись уже поздно, он вздохнул о потере своего фантастического богатства, пошел опять бродить по городу, и опять очутился перед домом графини ***. Неведомая сила, казалось, привлекала его к нему. Он остановился, и стал смотреть на окна. В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь.
Hermann started. The story of the three cards came once more upon his imagination. He walked to and fro before the house, thinking of the woman to whom it belonged, of her wealth and her mysterious power. At last he returned to his den. But for some time he could not get to sleep; and when at last sleep came upon him, he saw, dancing before his eyes, cards, a green table, and heaps of rubles and bank-notes. He saw himself doubling stake after stake, always winning, and then filling his pockets with piles of coin, and stuffing his pocket-book with countless bank-notes. When he awoke, he sighed to find that his treasures were but creations of a disordered fancy; and, to drive such thoughts from him, he went out for a walk. But he had not gone far when he found himself once more before the house of the Countess. He seemed to have been attracted there by some irresistible force. He stopped, and looked up at the windows. There he saw a girl's head with beautiful black hair, leaning gracefully over a book or an embroidery-frame. The head was lifted, and he saw a fresh complexion and black eyes.
This moment decided his fate. (Chapter Two)
Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном трактире, он, против обыкновения своего, пил очень много, в надежде заглушить внутреннее волнение. Но вино еще более горячило его воображение. Возвратясь домой, он бросился, не раздеваясь, на кровать, и крепко заснул.
Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать, и думал о похоронах старой графини.
В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, — и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу, и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, — и Германн узнал графиню!
— Я пришла к тебе против своей воли, — сказала она твердым голосом: — но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, — но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…
С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям, и скрылась, шаркая туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему в окошко.
Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату. Денщик его спал на полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению: от него нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта. Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку, и записал свое видение.
He went home earlier than usual, lay down with his clothes on upon the bed, and fell into a leaden sleep. When he woke up it was night, and the room was lighted up by the rays of the moon. He looked at his watch; it was a quarter to three. He could sleep no more. He sat up on the bed and thought of the old Countess. At this moment someone in the street passed the window, looked into the room, and then went on. Hermann scarcely noticed it; but in another minute he heard the door of the ante-chamber open. He thought, that his orderly, drunk as usual, was returning from some nocturnal excursion; but the step was one to which he was not accustomed. Somebody seemed to be softly walking over the floor in slippers.
The door opened, and a woman, dressed entirely in white, entered the bedroom. Hermann thought it must be his old nurse, and he asked himself what she could want at that time of night.
But the woman in white, crossing the room with a rapid step, was now at the foot of his bed, and Hermann recognised the Countess.
"I come to you against my wish," she said in a firm voice. "I am forced to grant your prayer. Three, seven, ace, will win, if played one after the other; but you must not play more than one card in twenty-four hours, and afterwards, as long as you live, you must never touch a card again. I forgive you my death on condition of your marrying my companion, Lizaveta Ivanovna."
With these words she walked towards the door, and gliding with her slippers over the floor, disappeared. Hermann heard the door of the ante-chamber open, and soon afterwards saw a white figure pass along the street. It stopped for a moment before his window, as if to look at him.
Hermann remained, for some time astounded. Then he got up and went into the next room. His orderly, drunk as usual, was asleep on the floor. He had much difficulty in waking him, and then could not obtain from him the least explanation. The door of the ante-chamber was locked.
Hermann went back to his bedroom, and wrote down all the details of his vision. (Chapter Five)
In Axel Rex’s dreams his poker partners are historical characters. Pushkin’s Hermann bears a resemblance to Napoleon:
Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза, и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну.
They remained for some time without speaking, without looking at one another. The day was breaking, and Lizaveta put out her candle. She wiped her eyes, drowned in tears, and raised them towards Hermann. He was standing close to the window, his arms crossed, with a frown on his forehead. In this attitude he reminded her involuntarily of the portrait of Napoleon. The resemblance overwhelmed her. (Chapter Four)
(transl. Mrs. Sutherland Edwards)
Pushkun's Hermann goes mad and ends up in the madhouse. In Camera Obscura the feeling ot total blindness nearly makes Kretschmar (Albinus's name in the Russian original) insane:
Сознание полной слепоты едва не довело Кречмара до помешательства. Раны и ссадины зажили, волосы отросли, но адовое ощущение плотной, чёрной преграды оставалось неизменным. После припадков смертельного ужаса, после криков и метаний, после тщетных попыток сдёрнуть, сорвать что-то с глаз он впадал в полуобморочное состояние, а потом снова начинало нарастать что-то паническое, нестерпимое, сравнимое только с легендарным смятением человека, проснувшегося в могиле. (XXXII)
HIS cuts and bruises healed, his hair grew again, but the terrible sense of this solid black wall remained unchanged. After those paroxysms of deadly horror, when he had howled, flung himself about and tried frantically to tear something away from his eyes, he lapsed into a state of semi-consciousness. Then presently there would loom up once more that unbearable mountain of oppression, which was only comparable with the panic of one who wakes to find himself in his grave. (Chapter 34)
To a Russian ear, the name Kretschmar suggests koshmar (Russian for "nightmare"). In German "nightmare" is Alptraum. Blind Kretschmar lives with Horn and Magda (Margot of Laughter in the Dark) in a mountain village in Switzerland. Like R. L. Stevenson's "Jekyll and Hyde," VN's Camera Obscura is a good nightmare.
Сколько лет, сколько зим
мы скользим, скользим, скользим.
Сколько зим, сколько лет
оставляем скользкий след.
Скользим в стужу, скользим в зной,
скользим осенью-весной.
Под конец же, говорят,
тень соскальзывает в ад.