In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) Eleonora Shnap, Lyubov’s former mid-wife, appears at Antonina Pavlovna’s birthday party in a violet dress and a pince-nez:
Входит Элеонора Шнап: фиолетовое платье, пенсне. (Act Two)
The name and patronymic of Lyubov’s mother hint at Chekhov, the writer who wore a pince-nez. Chekhov’s wife Olga Knipper (a leading actress of the Moscow Art Theater) had a dog named Shnap. As she speaks to the Troshcheykins, Eleonora Shnap mentions her late husband, Professor Esser:
Элеонора Шнап. Друг спознаётся во время большого несчастья, а недруг во время маленьких. Так мой профессор Эссер всегда говорил. Я не могла не прийти... (ibid.)
As has been pointed out before, the name of Eleonora Shnap’s late husband (or friend) hints at the Nazi-leader Hermann Esser (1900-81). The name Esser comes from essen (Germ., to eat). In Zhizn’ Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”), Chapter Four of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937), Fyodor mentions Chernyshevski (who, too, was short-sighted) copying out Feuerbach’s aphorism Man ist, was man isst (“man is what he eats”):
Тут автор заметил, что в некоторых, уже сочиненных строках продолжается, помимо него, брожение, рост, набухание горошинки, – или, определённее: в той или иной точке намечается дальнейший путь данной темы, – темы «прописей», например: вот, уже студентом, Николай Гаврилович украдкой списывает: «Человек есть то, что ест», – глаже выходит по-немецки, а еще лучше – с помощью правописания, ныне принятого у нас. Развивается, замечаем, и тема «близорукости», начавшаяся с того, что он отроком знал только те лица, которые целовал, и видел лишь четыре из семи звезд Большой Медведицы. Первые, медные, очки, надетые в двадцать лет. Серебряные учительские очки, купленные за шесть рублей, чтобы лучше видеть учеников-кадетов. Золотые очки властителя дум, – во дни, когда «Современник» проникал в самую сказочную глушь России. Очки, опять медные, купленные в забайкальской лавчонке, где продавались и валенки и водка. Мечта об очках в письме к сыновьям из Якутской области, – с просьбой прислать стёкла для такого-то зрения (чертой отметил расстояние, на котором различает буквы). Тут до поры до времени мутится тема очков…
Here the author remarked that in some of the lines he had already composed there continued without his knowledge a fermentation, a growth, a swelling of the pea, or, more precisely: at one or another point the further development of a given theme became manifest-the theme of the "writing exercises" for example: already during his student days Nikolay Gavrilovich was copying out for his own benefit Feuerbach's "Man is what he eats" (it comes out smoother in German and even better with the help of the spelling now accepted in Russian: chelovek est' to chto est). We remark also that the theme of "nearsightedness" develops, too, beginning with the fact that as a child he knew only those faces which he kissed and could see only four out of the seven stars of the Great Bear. His first-copper-spectacles donned at the age of twenty. A teacher's silver spectacles bought for six rubles so as to distinguish his students in the Cadet School. The gold spectacles of a molder of public opinion put on in the days when The Contemporary was penetrating to the most fabulous depths of the Russian countryside. Again copper spectacles, bought at a little trading post beyond Lake Baikal, where they also sold felt boots and vodka. The yearning for spectacles in a letter to his sons from Yakutsk territory-requesting lenses for such and such vision (with a line marking the distance at which he could make out writing). Here the theme of spectacles dims for a time….
According to Fyodor Konstantinovich, homo feuerbachi is a cogitating muscle:
В те годы Андрея Ивановича Фейербаха предпочли Егору Федоровичу Гегелю. Homo feuerbachi есть мыслящая мышца. Андрей Иванович находил, что человек отличается от обезьяны только своей точкой зрения; вряд ли, однако, он изучил обезьян.
In those days Andrey Ivanovich Feuerbach was preferred to Egor Fyodorovich Hegel. Homo feuerbachi is a cogitating muscle. Andrey Ivanovich found that man differs from the ape only in his point of view; he could hardly, however, have studied the apes. (“The Gift,” Chapter Four)
According to Troshcheykin, Barbashin is dexterous as an ape:
Трощейкин. Смотрите: совсем рядом водосточная труба, и по ней легко можно взобраться.
Барбошин. Контрклиент может себе сломать шею.
Трощейкин. Он ловок, как обезьяна! (Act Three)
In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invetion,” 1938) Brig (one of the officials and metamorphosed generals) is short-sighted:
Второй чиновник Бриг. Покушение! Министр ранен!
Полковник. Какое там ранен... Вы лучше взгляните на гору, на гору, на гору!
Вбегают трое людей.
Первый чиновник. Это не может быть, это обман зрения.
Безнадежно звонит телефон.
Швейцар министерства Гриб. Горе, горе... Пришли времена бед великих и потрясений многих... Горе!
Первый чиновник. И как раз сегодня мои именины.
Второй чиновник. Какая гора? Где гора? Полцарства за очки! (Act One)
Before breakfast Troshcheykin asks Antonina Pavlovna, if she knows who else eats three fifths of a carrot every morning, as she does:
Трощейкин. Кстати, Антонина Павловна, вы знаете, кто ещё, как вы, ест по утрам три пятых морковки?
Антонина Павловна. Кто?
Трощейкин. Не знаю, -- я вас спрашиваю. (“The Event,” Act One)
In a letter of April 20, 1904, to his wife Chekhov (who had only two months of life) compares life to a carrot:
Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это всё равно, что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно.
You ask "What is life?" That is the same as asking "What is a carrot?" A carrot is a carrot and we know nothing more.
In “The Event” Barbashin is hungry after returning from prison:
Вера. Вдруг он правда замышляет что-нибудь зловещее? Да, вот ещё: будто бы очень отощал в тюрьме и первым делом заказал котлет и бутылку шампанского. Вообще Лиза тебя очень жалела... Сколько будет человек приблизительно? Я
правильно сосчитала? (Act One)
In “The Waltz Invention” Waltz mentions the hungry years of his youth:
Вальс. А, это хорошо, это великолепно. Вот я вам сейчас скажу всё, что я люблю, и, может быть, вы сразу приготовите мне что-нибудь вкусное. В молодости, знаете, я питался отчаянно скверно, всегда, всегда был голоден, так что вся моя жизнь определялась мнимым числом: минус-обед. И теперь я хочу наверстать потерянное. До того как взять вас с собою на Пальмору, я должен знать, хорошо ли вы готовите бифштекс с поджаренным луком?
Гриб. Простите... видите ли, я...
Вальс. Или, например... шоколадное мороженое... почему-то в бессонные нищие ночи, особенно летом, я больше всего мечтал именно о нём, -- и сытно, и сладко, и освежительно. Я люблю ещё жирные пироги и всякую рыбу, -- но только не воблу... Что же вы молчите? (Act Three)
In his book in “The Gift” Fyodor describes the methods Chenyshevski used for relieving indigestion.
In “The Event” Lyubov’ asks her husband to leave the cake and wait until the guests have come:
Любовь. Оставь торт, не будь хамом. Подожди, пока соберутся гости, тогда будешь под шумок нажираться. (Act Two)
Troshcheykin offers Mme Vagabundov a piece of cake:
Трощейкин. Послушайте, я с вами говорю серьёзно. Выпейте чаю, съешьте чего хотите, -- вот эту гулю с кремом, -- но потом я хочу вас писать! Поймите, я, вероятно, завтра уеду. Надо кончать! (ibid.)
Mme Vagabundov (Troshcheykin’s model who speaks in verse) has a good appetite:
Вагабундова.
Положение ужасно!
Надо уезжать -- это ясно!
Всем!
А я ещё этого съем. (ibid.)
The name Vagabundov seems to hint at the film that VN could have watched in Berlin: Ein Kind, ein Hund, ein Vagabund ("A Child, a Dog, a Tramp," 1934), also known as Vielleicht war's nur ein Traum ("Perhaps it was only a Dream"). At the beginning of “The Event” Troshcheykin mentions Kamera Obskura, the best movie of the season:
Трощейкин. У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть не пошли тоже: ах, чудная фильма, ах, "Камера обскура" -- лучшая фильма сезона!.. Вот бы и ахнуло нас по случаю сезона. Дальше! (Act One)
Sobytie, izobretenie, obskura, all have ob in them. The same can be said of sobaka (dog), Soobshchenie (Communication, Koncheyev’s book in “The Gift”), perpetuum-mobile (perpetual motion), obez’yana (ape), oblako (cloud), vobla (Caspian roach that Waltz dislikes) and Koba (Stalin’s nickname). At the end of “The Event” Lyubov’ mentions obryv (the precipice) that now expects her in life:
Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждёт удивительное, страшное, волшебное счастье... (Act Three)
Obryv (1868) is a novel by Goncharov, the author of Obyknovennaya istoriya (“A Common Story,” 1847) and Oblomov (1859). In “The Gift” Fyodor, as he imagines his dialogue with Koncheyev, mentions Oblomov and Rayski (a character in Obryv):
Дайте мне, пожалуй, примеры, чтобы я мог опровергнуть их".
"Извольте: если раскрыть Гончарова или -- -- ".
"Стойте! Неужто вы желаете помянуть добрым словом Обломова? "Россию погубили два Ильича", -- так что ли? Или вы собираетесь поговорить о безобразной гигиене тогдашних любовных падений? Кринолин и сырая скамья? Или может быть -- стиль? Помните, как у Райского в минуты задумчивости переливается в губах розовая влага? -- точно так же, скажем, как герои Писемского в минуту сильного душевного волнения рукой растирают себе грудь"?
"Perhaps you will give me some examples so that I can refute them."
"Certainly: if you open Goncharov or-"
"Stop right there! Don't tell me you have a kind word for Oblomov-that first ‘Ilyich' who was the ruin of Russia-and the joy of social critics? Or you want to discuss the miserable hygienic conditions of Victorian seductions? Crinoline and damp garden bench? Or perhaps the style? What about his ‘Precipice' where Rayski at moments of pensiveness is shown with ‘rosy moisture shimmering between his lips'?-which reminds me somehow of Pisemski's protagonists, each of whom under the stress of violent emotion ‘massages his chest with his hand!' " (Chapter One)
In a letter of beginning of May, 1889, to Suvorin Chekhov criticizes Goncharov’s Oblomov and says that his play Leshiy ("The Wood Demon" later reworked into Uncle Vanya, 1890) vytantsovyvaetsya (is coming off). The verb vytantsovyvat'sya used by Chekhov comes from tantsevat' (to dance). According to the Minister of War, to the name “Salvator Waltz” one can dance:
Полковник. Генерал Берг посылает к вам изобретателя... желающего сделать важное сообщение... Его зовут: Сальватор Вальс.
Министр. Как?
Полковник. Некто Сальватор Вальс.
Министр. Однако! Под такую фамилию хоть танцуй. Ладно. Предлагаю вам его принять вместо меня. (“The Waltz Invention,” Act One)
The Colonel mentions vazhnoe soobshchenie (the important report) that Waltz wants to make.
At the end of Dar (1937) zavtrashnie oblaka (“tomorrow’s clouds” turned into “tomorrow’s morning-haze” for the rhyme’s sake) are mentioned:
Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, – но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама ещё звенит, – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка.
Good-by, my book! Like mortal eyes, imagined ones must close some day. Onegin from his knees will rise-but his creator strolls away. And yet the ear cannot right now part with the music and allow the tale to fade; the chords of fate itself continue to vibrate; and no obstruction for the sage exists where I have put The End: the shadows of my world extend beyond the skyline of the page, blue as tomorrow's morning haze-nor does this terminate the phrase. (Chapter Five)
Alexey Sklyarenko