The private detective in VN’s play Sobytie (The Event, 1938), Barboshin has the head of a tragic actor:
Трощейкин. Спите, спите. (В дверь.) Пожалуйте сюда.
Антонина Павловна уходит, входит Барбошин: костюм спортивный, в клетку, с английскими шароварами, но голова трагического актера и длинные седовато-рыжие волосы. Он движется медленно и крупно. Торжественно-рассеян. Сыщик с надрывом. Войдя, он глубоко кланяется Любови.
Барбошин. Не вам, не вам кланяюсь, а всем жёнам, обманываемым, душимым, сжигаемым, и прекрасным изменницам прошлого века, под густыми, как ночь, вуалями. (Act Three)
In the closing lines of his poem Ne ver’ sebe (“Don’t Trust Yourself,” 1839) Lermontov mentions tragicheskiy aktyor (a tragic actor) waving his cardboard sword:
А между тем из них едва ли есть один,
Тяжёлой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
С своим напевом заучённым,
Как разрумяненный трагический актёр,
Махающий мечом картонным...
But among them is hardly a one
Not crushed by heavy torture
Into early wrinkles
Without crime or loss!..
Believe me: to them are laughable your tears and your blame
With its tune learned by heart,
Like a painted tragic actor
Waving a cardboard sword.
Barboshin is syshchik s nadryvom (a sleuth with a strain). Book Four of Dostoevski’s Brothers Karamazov (1880) is entitled Nadryvy (“The Strains”). Apropos of Adelaida Miusov (Dmitri Karamazov’s mother) Dostoevski quotes Lermontov’s poem “Don’t Trust Yourself:”
Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением.
Adelaida Ivanovna Miusov's action was similarly, no doubt, an echo of other people's ideas, and was due to the irritation of captive thought. (Part One, Book I, chapter 1)
In the first stanza of “Don’t Trust Yourself” Lermontov compares inspiration to plennoy mysli razdrazhen’ye (the irritation of captive thought):
Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
Как язвы, бойся вдохновенья...
Оно — тяжёлый бред души твоей больной
Иль пленной мысли раздраженье.
Don't trust, don’t trust yourself, young dreamer,
Fear inspiration like the pest…
It is the heavy ravings of your sick soul
or the irritation of captive thought.
Barboshin’s name and patronymic, Alfred Afanasievich, seems to hint at Alfred de Musset and Afanasiy Fet. In his narrative poem in octaves Student ("The Student," 1884) Fet mentions Lermontov, Byron and Musset:
Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи
Нас удручали. Он долбил тетрадки
Да Гегеля читал; а я стихи
Кропал; стихи не выходили гладки.
Но, боже мой, как много чепухи
Болтали мы; как нам казались сладки
Поэты, нас затронувшие, все:
И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.
...how sweet seemed to us
all the poets who had affected us:
Lermontov, and Byron, and Musset.
According to Barboshin, he too was a poet, student and dreamer:
Барбошин. Узнаю в вас мою молодость. И я был таков - поэт, студент, мечтатель... Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку... Но жизнь меня научила многому. Ладно. Не будем бередить прошлого. (Act Three)
Barboshin mentions Tamara Georgievna Grekov, the adulterous blondinka s bolonkoy (a blonde with a lap-dog) of twenty three who lives in the same street as the Troshcheykins:
Барбошин (исследуя башмак). Так и знал: гвоздь торчит. Да, вы правильно охарактеризовали меня вашей супруге. Последний весенний сезон был особенно для меня удачен. Молоточек, что-нибудь... Хорошо, дайте это... Между прочим, у меня было одно интереснейшее дело, как раз на вашей улице. Ультраадюльтер типа Б, серии восемнадцатой. К сожалению, по понятным причинам профессиональной этики я не могу вам назвать никаких имён. Но вы, вероятно, её знаете: Тамара Георгиевна Грекова, двадцати трёх лет, блондинка с болонкой. (ibid.)
While the blonde’s first name hints at Lermontov (the author of Tamara, 1841; another Tamara is a character in Lermontov's Demon, 1829-40), her patronymic and surname hint at Byron. In his Ode to Count Khvostov (1825) Pushkin mentions greki (the Greeks) and Beyron, Feba obrazets (“Byron, Phoebus' model”):
И резвоскачет, и кипит.
Открылись грекам древни клады,
Трепещет в Стиксе лютый Пит.
И се — летит продерзко судно
И мещет громы обоюдно.
Се Бейрон, Феба образец.
Притек, но недуг быстропарный,
Строптивый и неблагодарный
Взнес смерти на него резец.
Певец бессмертный и маститый,
Тебя Эллада днесь зовёт
На место тени знаменитой,
Пред коей Цербер днесь ревёт.
Как здесь, ты будешь там сенатор,
Как здесь, почтенный литератор,
Но новый лавр тебя ждет там,
Где от крови земля промокла:
Перикла лавр, лавр Фемистокла;
Лети туда, Хвостов наш! сам...
Feb (Russ., Phoebus) is Apollo as the sun god. In his epigram "Luk zvenit, strela trepeshchet..." ("The Bowstring sounds, the arrow quivers..." 1827), subtitled “From the Anthology,” Pushkin mentions the statue of Apollo Belvedere whose lik (face) shines with victory:
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
In VN’s story Lik (1939) the eponymous hero is an actor who plays Igor, a young Russian, in Suire’s play The Abyss. At the end of the story Lik dies of a heart failure on the shoreline. In his poem K moryu (“To the Sea,” 1824) Pushkin speaks of Byron’s death and mentions bezdny glas (the voice of the abyss):
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Beloved region of my soul!
How often, next to your shoreline,
Mute and beclouded I would stroll,
Borne with my ultimate design!
How much I loved your deep replies,
Your chasm's voice, your splashes' chime,
And silence at the evening time,
And gusts of fanciful surprise!
(Transl. Genia Gurarie)
In Lik’s “dream of death” a fountain appears:
Около фонтана, на стуле, сидела жена Колдунова, весь лоб и левая часть лица были в блестящей крови, слиплись волосы, она сидела совершенно прямо и неподвижно, окружённая любопытными, а рядом с ней, тоже неподвижно, стоял её мальчик в окровавленной рубашке, прикрывая лицо кулаком, -- такая, что ли, картина.
Koldunov’s wife was sitting on a chair by the public fountain. Her forehead and left cheek glistened with blood, her hair was matted, and she sat quite straight and motionless surrounded by the curious, while, next to her, also motionless, stood her boy, in a bloodstained shirt, covering his face with his fist, a kind of tableau.
In a letter of April 7, 1825, (the first anniversary of Byron’s death) to Vyazemski Pushkin mentions his poem Bakhchisarayskiy Fontan (“The Fountain of Bakhchisaray,” 1823):
Нынче день смерти Байрона — я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю её к тебе.
Онегина переписываю. Немедленно и он явится к тебе.
Сей час получил я Войнаровского и Думы с письмом Пущина — предложение Селивановского, за 3 поэмы 12.000 р., кажется, должен я буду отклонить по причине новой типографической плутни. Бахч.<исарайский> Ф.<онтан> перепечатан.
Прощай, милый, у меня хандра, и нет ни единой мысли в голове моей — кланяйся жене. Я вам обоим душою предан. А. П.
Bezdny glas (the abyss’ voice) in Pushkin’s poem “To the Sea” brings to mind more (the sea) and glas vopiyushchego v pustyne (the voice of one crying in the wilderness; eccl., tune) in Tyutchev’s poem Pevuchest' est' v morskikh volnakh... ("There's a melodiousness in the sea waves..." 1865), in which myslyashchiy trostnik ("the thinking reed," Pascal's definition of man) is mentioned:
Est in arundineis modulatio musica ripis.
Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе, –
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поёт, что, море,
И ропщет мыслящий тростник?
И от земли до крайних звезд
Всё безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянной протест?
The sea is harmony.
Shapely in debate, all elements cohere.
Rustling in the river's reeds,
musical designs inhere.
Imperturbable form is the outward sign
of nature's utter consonance.
Only our spectral liberty
imparts a sense of dissonance.
Whence this disharmony? How did it arise?
In the general chorus, why this solo refrain?
Why do our souls not sing like the sea
and why must the thinking reed complain?
And why, from earth to the farthest stars
(even today there's no reply)
do we hear a protest in the void,
the soul's despairing cry?
(Transl. F. Jude)
Like trostnik (reed), the name Troshcheykin comes from trostit' (obs., to twist).
Alexey Sklyarenko