Describing Shade’s murder by Gradus, Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) quotes a line from Matthew Arnold’s poem The Scholar-Gipsy (1853):
His first bullet ripped a sleeve button off my black blazer, another sang past my ear. It is evil piffle to assert that he aimed not at me (whom he had just seen in the library - let us be consistent, gentlemen, ours is a rational world after all), but at the gray-locked gentleman behind me. Oh, he was aiming at me all right but missing me every time, the incorrigible bungler, as I instinctively backed, bellowing and spreading my great strong arms (with my left hand still holding the poem, " still clutching the inviolable shade," to quote Matthew Arnold, 1822-1888), in an effort to halt the advancing madman and shield John, whom I feared he might, quite accidentally, hit, while he, my sweet, awkward old John, kept clawing at me and pulling me after him, back to the protection of his laurels, with the solemn fussiness of a poor lame boy trying to get his spastic brother out of the range of the stones hurled at them by schoolchildren, once a familiar sight in all countries. I felt - I still feel - John's hand fumbling at mine, seeking my fingertips, finding them, only to abandon them at once as if passing to me, in a sublime relay race, the baton of life. (note to Line 1000)
In his poem Matthew Arnold says:
Still nursing the unconquerable hope,
Still clutching the inviolable shade,
With a free, onward impulse brushing through,
By night, the silver'd branches of the glade—
Far on the forest-skirts, where none pursue,
On some mild pastoral slope
Emerge, and resting on the moonlit pales
Freshen thy flowers as in former years
With dew, or listen with enchanted ears,
From the dark tingles, to the nightingales!
In his diary (the entry of Feb. 20, 1897) Leo Tolstoy quotes Matthew Arnold’s essay The Function of Criticism at the Present Time and says that Matthew Arnold is tysyachu raz prav (a thousand times right) when he states, etc.:
Нет большей причины заблуждений и путаницы понятий, самых неожиданных и иначе необъяснимых, как признавание авторитетов — то есть непогрешимой истинности или красоты лиц, книг, произведений искусства. Тысячу раз прав Мэтью Арнольд, что дело критики в том, чтобы выделять из всего того, что написано и сделано, хорошее от дурного и преимущественно дурного из среды того, что признано прекрасным, и хорошего из того, что признано плохим или вовсе не признано.
Самый резкий пример такого заблуждения и страшных последствий этого, задержавших на века движение вперед христианского человечества, это авторитет священного писания и Евангелий. Сколько самых неожиданных, иногда нужных для своего оправдания, иногда ни на что не нужных и удивительных, наговорено и написано на тексты священного писания, иногда самые глупые или даже дурные. Вместо того чтобы сказать: а вот это очень глупо и, вероятно, или приписано Моисею, Исайе, Христу, или переврано, начинаются рассуждения, объяснения, нелепые, которые никогда бы не появлялись на свет, если бы не было этих нелепых стихов, а они не признавались бы вперед священными и потому разумными. Стоит только вспомнить нелепый Апокалипсис. То же самое с греческими трагиками, Вергилием, Шекспиром, Гете, Бахом, Бетховеном, Рафаэлем и новыми авторитетами.
In his diary (the entry of Oct. 13, 1899) Tolstoy says that the main cause of family misfortunes is the thought that marriage gives happiness and twice mentions A Thousand and One Nights:
Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастие, кот[орое] поддерживает обществ[енное] мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, кот[орым] человек платится за удовлетворение полов[ого] желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, к[оторые] надо нести, — злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат — все пороки, кот[орые] нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих, и такие же пороки физические, безобразие, нечистоплотность, вонь, раны, сумашествие... и пр., кот[орые] еще труднее переносить не в себе. Всё это, или хоть что-нибудь из этого, всегда будет, и нести приходится всякому тяжелое. То же, что должно выкупать: забота, удовлетворение, помощь, всё это принимается как должное; все же недостатки, как не должное, и от них страдают тем больше, чем больше ожидалось счастья от брака. Главная причина этих страданий та, что ожидается то, чего не бывает, а не ожидается того, что всегда бывает. И потому избавление от этих страданий только в том, чтобы не ждать радостей, а ждать дурного, готовясь переносить его. Если ждешь всего того, что описано в начале 1001 ночи, ждешь пьянства, вони, отвратительных болезней, то упрямство, неправдивость, пьянство даже можно не то, что простить, а не страдать и радоваться, что нет того, что могло бы быть, что описано в 1001 ночи, нет сумасшествия, рака и т. п. И тогда всё доброе ценится.
Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade's poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”).
The title of Shade’s poem is borrowed from Shakespeare’s Timon of Athens. In Moi vospominaniya (“My Reminiscences,” 1890) Afanasiy Fet (the poet who was married to Maria Botkin) speaks of the three Tolstoy brothers and mentions Timon of Athens:
...я убеждён, что основной тип всех трёх братьев Толстых тождествен, как тождествен тип кленовых листьев, невзирая на всё разнообразие их очертаний. И если бы я задался развить эту мысль, то показал бы, в какой степени у всех трёх братьев присуще то страстное увлечение, без которого в одном из них не мог бы проявиться поэт Л. Толстой. Разница их отношений к жизни состоит в том, с чем каждый из них уходил от неудавшейся мечты. Николай охлаждал свои порывы скептической насмешкой, Лев отходил от несбывшейся мечты с безмолвным укором, а Сергей - с болезненной мизантропией. Чем больше у подобных характеров первоначальной любви, тем сильнее хотя на время сходство с Тимоном Афинским.
According to Fet, the basic type of all three brothers Tolstoy is identical, just as the type of maple leaves, despite all variety of their outlines, is identical. One of Fet’s most famous poems begins: Izmuchen zhizn'yu, kovarstvom nadezhdy (“By life tormented, and by cunning hope” 1864). The “real” name of Hazel Shade (the poet’s daughter) seems to be Nadezhda Botkin. After her tragic death her father, Professor Vsevolod Botkin (an American scholar of Russian descent) went mad and became Shade, Kinbote and Gradus. Nadezhda means “hope.” There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on October 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (Pushkin’s boss in Odessa and a target of his epigrams, “half-milord, half-merchant,” etc.), will be “full” again.