Vladimir Nabokov = bal + dva + i + okno v mir = invalid + bravo + kom
okno + dom = odno + kom = oko + Mond
bal – ball, dance; Bal (“The Ball,” 1828) is a poem by Baratynski that appeared under one cover with Pushkin’s Count Nulin (1825)
dva – 2
i – and; English first person pronoun
okno v mir – window to the world
kom – lump; ball; clod; cf. pervyi blin komom (“practice makes perfect”)
dom – house; home
odno – one thing (neut. of odin, one)
oko – obs., eye
Mond – Germ., moon
In the last line of an anonymous epigram on Pushkin and Baratynskki that was published by Prince Shalikov, the editor of Damskiy zhurnal (“Ladies’ Magazine” in which “The Ball” and “Count Null” had appeared), nuli (naughts) and edinitsy (units) are mentioned:
Два друга, сообщась, две повести издали,
Точили балы в них и всё нули писали;
Но слава добрая об авторах прошла,
И книжка вдруг раскуплена была.
Ах! Часто вздор плетут известные нам лицы!
И часто к их нулям мы ставим единицы.
…Ah, the persons familiar to us often talk rubbish!
And often to their naughts we add units.
According to Kinbote, in its finished form Shade’s poem should consist of 1000 lines:
Nay, I shall even assert (as our shadows still walk without us) that there remained to be written only one line of the poem (namely verse 1000) which would have been identical to line 1 and would have completed the symmetry of the structure, with its two identical central parts, solid and ample, forming together with the shorter flanks twin wings of five hundred verses each, and damn that music. Knowing Shade's combinatorial turn of mind and subtle sense of harmonic balance, I cannot imagine that he intended to deform the faces of his crystal by meddling with its predictable growth. And if all this were not enough--and it is, it is enough--I have had the dramatic occasion of hearing my poor friend's own voice proclaim on the evening of July 21 the end, or almost the end, of his labors. (See my note to line 991.) (Foreword)
But it seems to me that Line 1001 (“By its own double in the windowpane,” the poem’s coda) should be added to Shade’s poem. Nuli i edinitsy (naughts and units) are also mentioned by Pushkin in Eugene Onegin (Two: XIV: 3-4):
Мы почитаем всех нулями,
А единицами – себя.
We deem all people naughts
And ourselves units.
In the same stanza (5-7) of EO Pushkin says that “we all expect to be Napoleons; the millions of two-legged creatures for us are orudie odno (only tools).” Odno = Odon = Nodo (in PF Nodo is Odon’s epileptic half-brother). In the last paragraph of his Commentary Kinbote mentions the actor Odon and a million photographers:
Oh, I may do many things! History permitting, I may sail back to my recovered kingdom, and with a great sob greet the gray coastline and the gleam of a roof in the rain. I may huddle and groan in a madhouse. But whatever happens, wherever the scene is laid, somebody, somewhere, will quietly set out – somebody has already set out, somebody still rather far away is buying a ticket, is boarding a bus, a ship, a plane, has landed, is walking toward a million photographers, and presently he will ring at my door – a bigger, more respectable, more competent Gradus. (note to Line 1000; see also my post of Oct. 31, 2015)
Napoleon was Marina Tsvetaev’s idol. In her essay Poety s istoriey i poety bez istorii (“Poets with History and Poets without History,” 1933) Marina Tsvetaev several times uses the word odno:
Они пришли в мир не узнавать, а сказать. Сказать то, что уже знают, всё, что знают (если это много), единственное, что знают (если это одно).
They [poets without history] have come into the world not to learn, but to say. To say what they already know, everything what they know (if it is a lot), the only thing they know (if it is but one thing). (I)
In her essay Marina Tsvetaev speaks of Goethe’s Faust and mentions a poem of thousand lines:
Поэты с историей прежде всего поэты воли. Речь не о воле, осуществляющей деяние: никто не усомнится, что такая физическая громада, как “Фауст” или просто поэма в тысячу строк, не может возникнуть сама по себе. Без усилий воли могут возникнуть восемь, шестнадцать, редко двадцать строк — лирический прилив чаще всего приносит к нашим ногам осколки — хотя бы и самые драгоценные. Говорю о воле выбора, о воле — выборе. О решимости не только стать иным, но и именно таким иным. О решимости расстаться с сегодняшним собой. Решить, подобно герою сказки: направо, налево или прямо (но, подобно герою той же сказки, — никогда назад!), Пушкин, проснувшись однажды утром, решает: “Сегодня пишу Моцарта!” Воля выбора Моцарта — отказ от множества других видений и дел, жертва. Поэт с историей отбрасывает все, что не лежит на линии его “стрелы” — его личности, его дара, его истории. Выбирает его непогрешимый инстинкт главного. И после завершения пушкинского пути у нас остается ощущение, что Пушкин не мог не создать того, что создал, и написать то, что он не написал. И никто из нас не жалеет, что он отказался от замысла “Мертвых душ”, которые находились на гоголевской генеральной линии. (Поэт с историей имеет ещё и ясный взгляд на других. И Пушкин обладал таким взглядом )
In the same paragraph Marina Tsvetaev mentions Pushkin’s Mozart and Salieri. In Pushkin’s little tragedy Mozart uses the phrase nikto b (none would), Botkin backwards. V. Botkin seems to be Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name.
According to Tsvetaev, for poets with history there are no extraneous themes, they are conscious participants of the world. Their “I” is equal to the world:
Для поэтов с историей нет посторонних тем, они сознательные участники мира. Их “я” равно миру. От человеческого до вселенского.
In the closing lines of Marina Tsvetaev’s poem Vot opyat’ okno (“Here is a window again…” 1916) dom rhymes with ognyom (Instr. of ogon’, fire).
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Или просто — рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
Крик разлук и встреч —
Ты, окно в ночи!
Может — сотни свеч,
Может — три свечи…
Нет и нет уму
Моему — покоя.
И в моём дому
Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнём!
Okno is the last word in G. Ivanov’s poem Ne spitsya mne. Zazhech’ svechu? (“I can’t fall asleep. To light a candle?” 1923) in which the moon is mentioned:
Не спится мне. Зажечь свечу?
Да только спичек нет.
Весь мир молчит, и я молчу,
Гляжу на лунный свет.
И думаю: как много глаз
В такой же тишине,
В такой же тихий, ясный час
Устремлено к луне.
Как скучно ей, должно быть, плыть
Над головой у нас,
Чужие окна серебрить
И видеть столько глаз.
Сто лет вперёд, сто лет назад,
А в мире все одно —
Собаки лают, да глядят
Мечтатели в окно.
In the last stanza’s first line G. Ivanov twice repeats the phrase sto let (hundred years). Pushkin uses the phrase proshlo sto let (hundred years have passed) in Poltava (1828) and in Mednyi vsadnik (“The Bronze Horseman,” 1833). Unlike Goethe, Pushkin and VN, Marina Tsvetaev and Georgiy Ivanov are “poets without history.” It does not mean that they are “naughts.”
Alexey Sklyarenko