Subject
new life & old newspapers in The Waltz Invention; Queen,
pawns & paradoxical situation in The Event
pawns & paradoxical situation in The Event
From
Date
Body
In VN's play Izobretenie Val'sa ("The Waltz Invention," 1938) Waltz at the
beginning of his "king's speech" and the Minister of War (who is the first
to swear allegiance to Waltz) mention novaya zhizn' (the new life):
Вальс. Вниманье, господа! Я объявляю начало новой жизни. Здравствуй, жизнь!
(Act Two)
Министр. Да, он согласен. Он согласен... Господа, он согласен, -- и я первый
приношу присягу верности... я буду стараться... новая жизнь... слово
старого солдата... (Рыдает.) (ibid.)
Novaya zhizn' was a daily newspaper published by Maxim Gorky in 1917-18. As
he enters the room of the Minister of War, Waltz is reading a newspaper:
Входят полковник и Вальс, не торопясь, на ходу читает газету.
Полковник. Вообразите, насилу отыскал! Чудак спокойно сидел в нише и читал
газету.
Министр. Ну-ка, подойдите ко мне. Хороши...
Вальс. Одну минуточку, дайте дочитать фельетон. Я люблю старые газеты... В
них есть что-то трогательное, как, знаете, в болтливом бедняке, которого
кабак давно перестал слушать. (Act One)
According to Waltz, old newspapers are as touching as a garrulous pauper to
whom the tavern has long ceased listening.
In his essay on Gorky in "The Silhouettes of Russian Writers" Ayhenvald
mentions Gorky's school on Capri and its former students, the builders of
the new world, of that "new life" after which Gorky has called his
newspaper:
И на острове Капри уединился он не только для созерцания природы; и школу
там основал он для того, чтобы вышли оттуда, из этой вольной академии
социал-демократизма, строители нового мира, той "новой жизни", именем
которой назвал он свою, ныне опальную, газету...
To his essay on Gorky in "The Silhouettes of Russian Writers" Ayhenvald
appends his own newspaper article written for Gorky's fiftieth birthday (the
above quote is from that appendix):
Автору хочется, в виде дополнения к предыдущим страницам, в несколько
измененной редакции, перепечатать ту свою газетную статью, которой 14 марта
1918 года он откликнулся на пятидесятилетие рождения Горького.
In VN's play Sobytie ("The Event," 1938) the action takes place on Antonina
Pavlovna's fiftieth birthday. The play's main character, the portrait
painter Troshcheykin (Antonina Pavlovna's son-in-law) mentions his friend
who lives on Capri:
Трощейкин. Дело ясно. О чём тут разговаривать... Дело совершенно ясно. Я всю
полицию на ноги поставлю! Я этого благодушия не допущу! Отказываюсь
понимать, как после его угрозы, о которой знали и знают все, как после этого
ему могли позволить вернуться в наш город!
Любовь. Он крикнул так в минуту возбуждения.
Трощейкин. А,вызбюздение... вызбюздение... это мне нравится. Ну, матушка,
извини: когда человек стреляет, а потом видит, что ему убить наповал не
удалось, и кричит, что добьет после отбытия наказания, -- это... это не
возбуждение,
факт, кровавый, мясистый факт... вот что это такое! Нет, какой же я был
осёл. Сказано было -- семь лет, я и положился на это. Спокойно думал: вот
ещё четыре года, вот ещё три, вот ещё полтора, а когда останется полгода --
лопнем, но уедем... С приятелем на Капри начал уже списываться... Боже мой!
Бить меня надо. (Act One)
While Antonina Pavlovna's name-and-patronymic hints at Chekhov, her
son-in-law is a namesake of Aleksey Maksimovich Peshkov (Gorky's real name).
The surname Peshkov comes from peshka (pawn). As he speaks to his
mother-in-law, Troshcheykin compares the famous writer to ferz' (the Queen)
and all other guests of Antonina Pavlovna to peshki (the pawns):
Трощейкин. А вот почему вы, Антонина Павловна, пригласили нашего маститого?
Всё ломаю себе голову над этим вопросом. На что он вам? И потом, нельзя так:
один ферзь, а все остальные -- пешки.
Антонина Павловна. Вовсе не пешки. Мешаев, например. (Act One)
According to Antonina Pavlovna, Meshaev is not a pawn at all. The name
Meshaev comes from meshat' (to disturb), the verb that occurs in the last
line of Baratynski's poem Zhurnalist Figlyarin i Istina ("The Journalist
Figlyarin and Truth," 1827):
Он точно, он бесспорно
Фиглярин-журналист,
Марающий задорно
Свой бестолковый лист.
А это что за дура?
Ведь Истина, ей-ей!
Давно ль его конура
Знакома стала ей?
На чепуху и враки
Чутьём наведена,
Занятиям мараки
Пришла мешать она.
...To nonsense and rubbish
attracted with her flair,
she [Truth] came to disturb
the scribbler in his occupations.
In Baratynski's poem the line na chepukhu i vraki (to nonsense and rubbish)
was composed by Pushkin. At Antonina Pavlovna's birthday party her daughter
Vera (Troshcheykin's sister-in-law) asks Aunt Zhenya not to listen to
vsyakie vraki (all kinds of rubbish):
Входят тётя Женя и дядя Поль. Она: пышная, в шёлковом платье, была бы в
чепце с лентами, если бы на полвека раньше. Он: белый бобрик, белые бравые
усы, которые расчёсывает щёточкой, благообразен, но гага.
Тётя Женя. Неужели это всё правда? Бежал с каторги? Пытался ночью вломиться
к вам?
Вера. Глупости, тётя Женя. Что вы слушаете всякие враки? (Act Two)
Zhenya is a diminutive of Evgeniya (Eugenia) and of Evgeniy (Eugene).
Evgeniy is Baratynski's and Onegin's first name. In Pushkin's Eugene Onegin
(Four: XXVI: 9-14) Lenski plays chess with Olga and with a pawn takes in
abstraction his own rook:
Уединясь от всех далёко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленской пешкою ладью
Берёт в рассеяньи свою.
Secluded far from everybody,
over the chessboard they,
their elbows on the table, sometimes
sit deep in thought,
and Lenski with a pawn
takes in abstraction his own rook.
Gorky is the author of O chizhe, kotoryi lgal, i o dyatle - lyubitele istiny
("About the Siskin Who Lied and the Woodpecker Who Loved the Truth," 1893),
Pesnya o sokole ("The Song about the Falcon"), Pesnya o burevestnike ("The
Song about the Stormy Petrel") and Skazki ob Italii ("Fairy Tales about
Italy," 1913). In the last stanza of his poem Ravenna (included in "Italian
Verses," 1909) Alexander Blok mentions ten' Danta s profilem orlinym
("Dante's shade with aquiline profile) that sings to him about Novaya Zhizn'
(La Vita Nuova):
Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счёт,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поёт.
There is Blok in yabloko (apple). As a birthday present, Meshaev the Second
gives to Antonina Pavlovna a basket of apples:
В открытую дверь слышно, как говорит Мешаев Второй, и вот он входит с
корзиной яблок, сопровождаемый Любовью.
Мешаев Второй. Боже мой, значит, случилась путаница? Экая история!
Простите... Я страшно смущён. Не будите её, пожалуйста. Вот я принёс
яблочков, и передайте ей, кроме того, мои извинения. А я уж пойду... (Act
Three)
The eleven generals in "The Waltz Invention" resemble the mystics in Blok's
play Balaganchik ("Little Booth," 1906). In "The Event" Lyubov'
(Troshcheykin's wife) mentions koshmarnyi balagan (a nightmarish farce):
Любовь (мужу). Я не знаю, почему нужно из всего этого делать какой-то
кошмарный балаган. Почему ты привёл этого репортёра с блокнотом? Сейчас мама
собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине. (Act
Two)
Blok's poem Neznakomka ("Incognita," 1906) ends in the line:
Я знаю: истина в вине.
I know: in wine is truth.
In his essay on Gorky in "The Silhouettes of Russian Writers" Ayhenvald
several times uses the word istina (truth):
Даже досадно видеть, как, в своем недоверии к естественной красноречивости
самой жизни, он грешит против неё и против самого себя, своё же дело рушит
деланностью и не умеет правдиво нарисовать до конца, до завершающего эффекта
истины.
According to the critic, Gorky fails to portray life truthfully, to the
final effect of truth.
Istina (1816) is a poem by Pushkin in which the wise man (a benefactor of
mortals who might be old Silenus himself) finds truth na dne (at the bottom
of a cup that he drank to the last drop):
Издавна мудрые искали
Забытых истины следов
И долго, долго толковали
Давнишни толки стариков.
Твердили: <Истина святая
В колодез убралась тайком>,
И, дружно воду выпивая,
Кричали: <Здесь её найдём!>
Но кто-то, смертных благодетель
(И чуть ли не старик Силен),
Их важной глупости свидетель,
Водой и криком утомлен,
Оставил невидимку нашу,
Подумал первый о вине
И, осушив до капли чашу,
Увидел истину на дне.
Na dne ("At the Bottom," 1902) is a play by Gorky that, according to
Ayhenvald, is "typical" for the author:
От этого изъяна внешней трагичности произведения Горького, и в частности его
типичная драма "На дне", в значительной мере свободны. Автор всегда
стремится изобразить именно внутренний мир своих обездоленных героев,
показать духовные причины их физического несчастья. Как ни страшна та
обстановка, в которой прозябают обитатели жизненного дна, корень их душевной
драмы лежит все-таки глубже, чем это дно, - лежит в них самих. Как ни темно
в разных конурах, изображаемых Горьким, не внешнему свету разогнать эту
тьму, ее власть и чужая механическая - например, денежная - помощь была бы
здесь бессильна. Горький в большинстве случаев довольно счастливо минует
опасность сосредоточить драматизм своих страниц на печально-ярком орнаменте,
на благодарных деталях невежества, пьянства, нищеты. Часто в его подвалах и
ночлежках даже царит бодрое настроение, слышатся смех и шутки, и
какой-нибудь весёлый сапожный подмастерье Алёшка залихватски играет на
гармонике: он "ничего не желает, - на, возьми меня за рубль за двадцать!".
Из тусклого окошечка ночлежки весело прорываются иногда победоносные
солнечные лучи, и глядят на грязные нары, и золотят их, и золотыми лучами
пронизывают самые души ночлежников. Люди, которых забросила сюда мачеха
жизнь, не чувствуют беспрерывно и остро своей нищеты и обездоленности; они
забывают о ней и, как все, испытывают порою хорошие минуты. Очень уменьшился
и сделался скромен масштаб радости, но самая радость не исчезла; люди здесь
дешевы, они оценивают себя в рубль двадцать, но не перестают быть доступными
для счастья. И действительно, та известная сказка, что единственный
счастливец, которого могучий царь нашёл для исцеления своей дочери, не имел
на себе рубашки, - не звучит ли она парадоксальной истиной, что нет в мире
ни одного безусловно несчастного человека?..
At the end of the paragraph Ayhenvald mentions paradoksal'naya istina (a
paradoxical truth) that there is not a single man in the world who is
absolutely unhappy. At the beginning of "The Event" Troshcheykin says that
polozhenie (situation) becomes paradoksal'nym, esli ne poprostu sal'nym
("paradoxical, if not downright indecent," a pun in the original):
Трощейкин. Скучно, Люба, тоска! Мы с тобой шестой год киснем в этом сугубо
провинциальном городке, где я, кажется, перемалевал всех отцов семейства,
всех гулящих жёнок, всех дантистов, всех гинекологов. Положение становится
парадоксальным, если не попросту сальным. Кстати, знаешь, я опять на днях
применил мой метод двойного портрета. Чертовски забавно. Под шумок написал
Баумгартена сразу в двух видах - почтенным старцем, как он того хотел, а на
другом холсте, как хотел того я, - с лиловой мордой, с бронзовым брюхом, в
грозовых облаках, но второго, конечно, я ему не показал, а подарил
Куприкову. Когда у меня наберётся с двадцать таких побочных продуктов, я их
выставлю. (Act One)
Kuprikov (a colleague of Troshcheykin whom the latter gave his portrait of
Baumgarten, the wine merchant) brings to mind Kuprin, VN's fellow writer.
Sirin + Lenin + kub + pun = Silen + Kuprin + Bunin
Kuprin + Nabokov = Kuprikov + bonna = Bunin + pravo + kok
Sirin - VN's Russian nom de plume
kub - cube
Silen - Silenus (a companion of the god of wine Dionysus) in Russian
spelling
Bunin - VN's fellow writer (a friend of Kuprin) who served as a model of the
famous writer in "The Event" (a guest at Antonina Pavlovna's birthday party
whom Troshcheykin compares to chess Queen)
bonna - bonne
pravo - law; right
kok - (ship's) cook; quiff
In "The Event" Ryovshin (Lyubov's lover) mentions Margarita Gofman
(Troshcheykin's late mistress):
Рёвшин. А я помню, как покойная Маргарита Семёновна Гофман мне тогда
сообщила. Ошарашила! Главное, каким-то образом пошёл слух, что Любовь
Ивановна при смерти.
Любовь. На самом деле, конечно, это был сущий пустяк. Я пролежала недели
две, не больше. Теперь даже шрам не заметен. (Act One)
In his essay on Viktor Gofman in "The Silhouettes of Russian Writers"
Ayhenvald calls Gofman "a poet of waltz," and points out that Gofman loves
repetition of one and the same words in his poems:
Один из его любимых приёмов, это -- повторение одних и тех же слов, одного и
того же стиха ("мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе... мне
хочется надеть тебе, моей невесте, на пальчик маленький красивое кольцо...
мне кажется, мне кажется, что мы дрожим влюблённо, два влажные цветка -- в
сиреневом саду; и тихо я шепчу: оставь свой стебель сонный и приходи ко мне;
и я к тебе приду"); но именно простота и кажущаяся наивность этих повторений
даёт очень художественный и аристократический эффект. Затем кружение слов,
их встреча после пройденного кругооборота ещё усиливают то впечатление, что
Гофман -- поэт вальса, но вальса смягчённого в своём темпе и
музыкально-замедленного. Паж инфанты и природы в самую упоительность, в
безумие бала вносит благородную тишину и задумчивость духа, -- и вот мы
читаем:
Был тихий вечер, вечер бала,
Был летний бал меж тёмных лип.
Там, где река образовала
Свой самый выпуклый изгиб.
------------------------------------------------------
Был тихий вальс, был вальс певучий,
И много лиц, и много встреч.
Округло нежны были тучи,
Как очертанья женских плеч.
Был тихий вальс меж лип старинных
И много встреч, и много лиц,
И близость чьих-то длинных, длинных,
Красиво загнутых ресниц.
At the beginning of "The Waltz Invention" the Minister of War uses the
phrase pridyotsya i siyu chashu vypit' (I'll have to drink this cup, too):
Полковник. Генерал Берг посылает к вам изобретателя... желающего сделать
важное сообщение... Его зовут: Сальватор Вальс.
Министр. Как?
Полковник. Некто Сальватор Вальс.
Министр. Однако! Под такую фамилию хоть танцуй. Ладно. Предлагаю вам его
принять вместо меня.
Полковник. Ни к чему. Я знаю этих господ, изобретающих винтик, которого не
хватает у них в голове... Он не успокоится, пока не доберётся до вас --
через все канцелярские трупы.
Министр. Ну, вы всегда найдёте отговорку. Что ж, придётся и сию чашу
выпить... Весьма вероятно, что он уже дожидается в приёмной.
Полковник. Да, это народ нетерпеливый... Вестник, бегущий без передышки
множество вёрст, чтобы поведать пустяк, сон, горячечную мечту... (Act One)
In the Third Act Waltz, as he prepares to receive the Minister of War,
repeats the Minister's words:
Полковник (по телефону). Слушаюсь... Слушаюсь. (К Вальсу.) Господин военный
министр к вам, по важному делу, -- насчёт покушения. Следует принять,
конечно.
Вальс. А я надеялся, что Сон... Что ж -- придётся и сию чашу выпить.
In his essay on Gofman Ayhenvald compares the Russian poet to Faust who asks
Margarete's pardon for having ruined her life:
И тогда в церкви потомок согрешившего Адама стоит уже не с былой чистотою
детских лет, - он похож тогда на Фауста, который просит прощения у им
погубленной Маргариты:
И ты, моя желанная, стоишь здесь в уголке:
И тоненькая свечечка дрожит в твоей руке.
Вся выпрямившись девственно, беспомощно тонка,
Сама ты - точно свечечка с мерцаньем огонька.
............................................
О милая, прости меня за мой невольный грех.
За то, что стал задумчивым твой непорочный смех.
Что, вся смущаясь, внемлешь ты неведомой тоске,
Что тоненькая свечечка дрожит в твоей руке.
Faust and Margarete are characters in Goethe's Faust (1808). One of Goethe's
poems is entitled Neue Liebe, Neues Leben ("New Love, New Life," 1775).
Lyubov' (the name of Troshcheykin's wife) means "love." As she speaks to
Ryovshin, Lyubov' calls her love affair with him romanchik (a diminutive of
roman, "romance"):
Рёвшин. А как ты считаешь... Может быть, мне с ним поговорить по душам?
Любовь. С кем это ты хочешь по душам?
Рёвшин. Да с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твоё
супружеское счастье не ахти какое...
Любовь. Ты попробуй только -- по душам! Он тебе по ушам за это "по душам".
Рёвшин. Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас
из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.
Любовь. Особенно ввиду того, что у меня романчик, -- так, что ли? Скажи,
скажи ему это, попробуй. (Act One)
According to the Colonel (a character in "The Waltz Invention"), he every
day has novyi roman (a new romance):
Министр. А нашего генерала я так огрел по телефону, что, кажется, у него
прошла подагра. Между прочим, знаете, кто нынче ночью помер? Старик Перро, -
да, да. Вам придётся поехать на похороны. И напомните мне завтра поговорить
с Брутом насчет пенсии для вдовы. Они, оказывается, последнее время сильно
нуждались, грустно, я этого даже не знал.
Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает в свет. У
меня лично всегда бодрое настроение, каждый день новый роман!
Министр. Ишь какой.
Полковник. Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу.
Министр. Где вы сегодня завтракаете? Хотите у меня? Будет бифштекс с
поджаренным лучком, мороженое...
Полковник. Что ж, - не могу отказаться. Но извините, если не задержусь:
роман в разгаре!
The Colonel mentions mimoza (A. dealbata F.v.M.) sold in the streets. Mimoza
is a poem by Viktor Gofman. In his essay on Gofman Ayhenvald compares
voluptuousness, as it is seen by the poet, to a live mimosa:
Душа его, полная стихов, поёт свои хвалебные мелодии, и проникает их такая
интимная, порою фетовская музыка. В её звуках сладострастие рисуется ему,
как девочка-цветок в сиреневом саду, как живая мимоза, которая только
мальчику певучему, мальчику влюблённому позволила прикосновения и сама, в
ответ на них, "задрожала нежной дрожью".
On the other hand, in his essay on Chekhov in "The Silhouettes of Russian
Writers" Ayhenvald calls Chekhov stydlivaya chelovecheskaya mimoza ("a
bashful human mimosa"):
Он всем существом своим не любит шума, рекламы, публичных выступлений;
стыдливая человеческая мимоза, олицетворение скромности, он на просьбу об
автобиографии отвечает: <У меня болезнь: автобиографофобия.
According to Chekhov, he has a disease: "autobiographoby." Goethe's
autobiography is entitled Aus meinem Leben: Dichtung und Wahrheit ("From my
Life: Poetry and Truth"). In VN's story Soglyadatay ("The Eye," 1930) Roman
Bogdanovich (the diarist) calls Goethe veimarskiy lebed' ("the swan of
Weimar"). Roman rhymes with obman (deception; illusion). In Pushkin's poem
Geroy ("The Hero," 1830) the Poet says that nas vozvyshayushchiy obman (a
deception that ennobles us) is dearer to him than t'my nizkikh istin (a
multitude of low truths).
At her birthday party Antonina Pavlovna reads her story Voskresayushchiy
lebed' ("The Resurrecting Swan"):
Антонина Павловна. Итак, это называется "Воскресающий Лебедь".
Писатель. Воскресающий лебедь... умирающий Лазарь... Смерть вторая и
заключительная... А, неплохо...
Антонина Павловна. Нет, Пётр Николаевич, не Лазарь: лебедь.
Писатель. Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения.
(Act Two)
In one of his poems Goethe says that he inherited the passion for
fictionalizing from his mother. It seems that the action in "The Waltz
Invention" takes place in Lyubov's dream ("sleep of death") that she dreams
after committing suicide. After learning from Meshaev the Second that
Barbashin (Lyubov's former lover of whom Troshcheykin is mortally afraid)
left the city forever, Antonina Pavlovna's elder daughter stabs herself (or,
like Fet, dies at the moment she snatches the knife).
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
beginning of his "king's speech" and the Minister of War (who is the first
to swear allegiance to Waltz) mention novaya zhizn' (the new life):
Вальс. Вниманье, господа! Я объявляю начало новой жизни. Здравствуй, жизнь!
(Act Two)
Министр. Да, он согласен. Он согласен... Господа, он согласен, -- и я первый
приношу присягу верности... я буду стараться... новая жизнь... слово
старого солдата... (Рыдает.) (ibid.)
Novaya zhizn' was a daily newspaper published by Maxim Gorky in 1917-18. As
he enters the room of the Minister of War, Waltz is reading a newspaper:
Входят полковник и Вальс, не торопясь, на ходу читает газету.
Полковник. Вообразите, насилу отыскал! Чудак спокойно сидел в нише и читал
газету.
Министр. Ну-ка, подойдите ко мне. Хороши...
Вальс. Одну минуточку, дайте дочитать фельетон. Я люблю старые газеты... В
них есть что-то трогательное, как, знаете, в болтливом бедняке, которого
кабак давно перестал слушать. (Act One)
According to Waltz, old newspapers are as touching as a garrulous pauper to
whom the tavern has long ceased listening.
In his essay on Gorky in "The Silhouettes of Russian Writers" Ayhenvald
mentions Gorky's school on Capri and its former students, the builders of
the new world, of that "new life" after which Gorky has called his
newspaper:
И на острове Капри уединился он не только для созерцания природы; и школу
там основал он для того, чтобы вышли оттуда, из этой вольной академии
социал-демократизма, строители нового мира, той "новой жизни", именем
которой назвал он свою, ныне опальную, газету...
To his essay on Gorky in "The Silhouettes of Russian Writers" Ayhenvald
appends his own newspaper article written for Gorky's fiftieth birthday (the
above quote is from that appendix):
Автору хочется, в виде дополнения к предыдущим страницам, в несколько
измененной редакции, перепечатать ту свою газетную статью, которой 14 марта
1918 года он откликнулся на пятидесятилетие рождения Горького.
In VN's play Sobytie ("The Event," 1938) the action takes place on Antonina
Pavlovna's fiftieth birthday. The play's main character, the portrait
painter Troshcheykin (Antonina Pavlovna's son-in-law) mentions his friend
who lives on Capri:
Трощейкин. Дело ясно. О чём тут разговаривать... Дело совершенно ясно. Я всю
полицию на ноги поставлю! Я этого благодушия не допущу! Отказываюсь
понимать, как после его угрозы, о которой знали и знают все, как после этого
ему могли позволить вернуться в наш город!
Любовь. Он крикнул так в минуту возбуждения.
Трощейкин. А,вызбюздение... вызбюздение... это мне нравится. Ну, матушка,
извини: когда человек стреляет, а потом видит, что ему убить наповал не
удалось, и кричит, что добьет после отбытия наказания, -- это... это не
возбуждение,
факт, кровавый, мясистый факт... вот что это такое! Нет, какой же я был
осёл. Сказано было -- семь лет, я и положился на это. Спокойно думал: вот
ещё четыре года, вот ещё три, вот ещё полтора, а когда останется полгода --
лопнем, но уедем... С приятелем на Капри начал уже списываться... Боже мой!
Бить меня надо. (Act One)
While Antonina Pavlovna's name-and-patronymic hints at Chekhov, her
son-in-law is a namesake of Aleksey Maksimovich Peshkov (Gorky's real name).
The surname Peshkov comes from peshka (pawn). As he speaks to his
mother-in-law, Troshcheykin compares the famous writer to ferz' (the Queen)
and all other guests of Antonina Pavlovna to peshki (the pawns):
Трощейкин. А вот почему вы, Антонина Павловна, пригласили нашего маститого?
Всё ломаю себе голову над этим вопросом. На что он вам? И потом, нельзя так:
один ферзь, а все остальные -- пешки.
Антонина Павловна. Вовсе не пешки. Мешаев, например. (Act One)
According to Antonina Pavlovna, Meshaev is not a pawn at all. The name
Meshaev comes from meshat' (to disturb), the verb that occurs in the last
line of Baratynski's poem Zhurnalist Figlyarin i Istina ("The Journalist
Figlyarin and Truth," 1827):
Он точно, он бесспорно
Фиглярин-журналист,
Марающий задорно
Свой бестолковый лист.
А это что за дура?
Ведь Истина, ей-ей!
Давно ль его конура
Знакома стала ей?
На чепуху и враки
Чутьём наведена,
Занятиям мараки
Пришла мешать она.
...To nonsense and rubbish
attracted with her flair,
she [Truth] came to disturb
the scribbler in his occupations.
In Baratynski's poem the line na chepukhu i vraki (to nonsense and rubbish)
was composed by Pushkin. At Antonina Pavlovna's birthday party her daughter
Vera (Troshcheykin's sister-in-law) asks Aunt Zhenya not to listen to
vsyakie vraki (all kinds of rubbish):
Входят тётя Женя и дядя Поль. Она: пышная, в шёлковом платье, была бы в
чепце с лентами, если бы на полвека раньше. Он: белый бобрик, белые бравые
усы, которые расчёсывает щёточкой, благообразен, но гага.
Тётя Женя. Неужели это всё правда? Бежал с каторги? Пытался ночью вломиться
к вам?
Вера. Глупости, тётя Женя. Что вы слушаете всякие враки? (Act Two)
Zhenya is a diminutive of Evgeniya (Eugenia) and of Evgeniy (Eugene).
Evgeniy is Baratynski's and Onegin's first name. In Pushkin's Eugene Onegin
(Four: XXVI: 9-14) Lenski plays chess with Olga and with a pawn takes in
abstraction his own rook:
Уединясь от всех далёко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленской пешкою ладью
Берёт в рассеяньи свою.
Secluded far from everybody,
over the chessboard they,
their elbows on the table, sometimes
sit deep in thought,
and Lenski with a pawn
takes in abstraction his own rook.
Gorky is the author of O chizhe, kotoryi lgal, i o dyatle - lyubitele istiny
("About the Siskin Who Lied and the Woodpecker Who Loved the Truth," 1893),
Pesnya o sokole ("The Song about the Falcon"), Pesnya o burevestnike ("The
Song about the Stormy Petrel") and Skazki ob Italii ("Fairy Tales about
Italy," 1913). In the last stanza of his poem Ravenna (included in "Italian
Verses," 1909) Alexander Blok mentions ten' Danta s profilem orlinym
("Dante's shade with aquiline profile) that sings to him about Novaya Zhizn'
(La Vita Nuova):
Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счёт,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поёт.
There is Blok in yabloko (apple). As a birthday present, Meshaev the Second
gives to Antonina Pavlovna a basket of apples:
В открытую дверь слышно, как говорит Мешаев Второй, и вот он входит с
корзиной яблок, сопровождаемый Любовью.
Мешаев Второй. Боже мой, значит, случилась путаница? Экая история!
Простите... Я страшно смущён. Не будите её, пожалуйста. Вот я принёс
яблочков, и передайте ей, кроме того, мои извинения. А я уж пойду... (Act
Three)
The eleven generals in "The Waltz Invention" resemble the mystics in Blok's
play Balaganchik ("Little Booth," 1906). In "The Event" Lyubov'
(Troshcheykin's wife) mentions koshmarnyi balagan (a nightmarish farce):
Любовь (мужу). Я не знаю, почему нужно из всего этого делать какой-то
кошмарный балаган. Почему ты привёл этого репортёра с блокнотом? Сейчас мама
собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине. (Act
Two)
Blok's poem Neznakomka ("Incognita," 1906) ends in the line:
Я знаю: истина в вине.
I know: in wine is truth.
In his essay on Gorky in "The Silhouettes of Russian Writers" Ayhenvald
several times uses the word istina (truth):
Даже досадно видеть, как, в своем недоверии к естественной красноречивости
самой жизни, он грешит против неё и против самого себя, своё же дело рушит
деланностью и не умеет правдиво нарисовать до конца, до завершающего эффекта
истины.
According to the critic, Gorky fails to portray life truthfully, to the
final effect of truth.
Istina (1816) is a poem by Pushkin in which the wise man (a benefactor of
mortals who might be old Silenus himself) finds truth na dne (at the bottom
of a cup that he drank to the last drop):
Издавна мудрые искали
Забытых истины следов
И долго, долго толковали
Давнишни толки стариков.
Твердили: <Истина святая
В колодез убралась тайком>,
И, дружно воду выпивая,
Кричали: <Здесь её найдём!>
Но кто-то, смертных благодетель
(И чуть ли не старик Силен),
Их важной глупости свидетель,
Водой и криком утомлен,
Оставил невидимку нашу,
Подумал первый о вине
И, осушив до капли чашу,
Увидел истину на дне.
Na dne ("At the Bottom," 1902) is a play by Gorky that, according to
Ayhenvald, is "typical" for the author:
От этого изъяна внешней трагичности произведения Горького, и в частности его
типичная драма "На дне", в значительной мере свободны. Автор всегда
стремится изобразить именно внутренний мир своих обездоленных героев,
показать духовные причины их физического несчастья. Как ни страшна та
обстановка, в которой прозябают обитатели жизненного дна, корень их душевной
драмы лежит все-таки глубже, чем это дно, - лежит в них самих. Как ни темно
в разных конурах, изображаемых Горьким, не внешнему свету разогнать эту
тьму, ее власть и чужая механическая - например, денежная - помощь была бы
здесь бессильна. Горький в большинстве случаев довольно счастливо минует
опасность сосредоточить драматизм своих страниц на печально-ярком орнаменте,
на благодарных деталях невежества, пьянства, нищеты. Часто в его подвалах и
ночлежках даже царит бодрое настроение, слышатся смех и шутки, и
какой-нибудь весёлый сапожный подмастерье Алёшка залихватски играет на
гармонике: он "ничего не желает, - на, возьми меня за рубль за двадцать!".
Из тусклого окошечка ночлежки весело прорываются иногда победоносные
солнечные лучи, и глядят на грязные нары, и золотят их, и золотыми лучами
пронизывают самые души ночлежников. Люди, которых забросила сюда мачеха
жизнь, не чувствуют беспрерывно и остро своей нищеты и обездоленности; они
забывают о ней и, как все, испытывают порою хорошие минуты. Очень уменьшился
и сделался скромен масштаб радости, но самая радость не исчезла; люди здесь
дешевы, они оценивают себя в рубль двадцать, но не перестают быть доступными
для счастья. И действительно, та известная сказка, что единственный
счастливец, которого могучий царь нашёл для исцеления своей дочери, не имел
на себе рубашки, - не звучит ли она парадоксальной истиной, что нет в мире
ни одного безусловно несчастного человека?..
At the end of the paragraph Ayhenvald mentions paradoksal'naya istina (a
paradoxical truth) that there is not a single man in the world who is
absolutely unhappy. At the beginning of "The Event" Troshcheykin says that
polozhenie (situation) becomes paradoksal'nym, esli ne poprostu sal'nym
("paradoxical, if not downright indecent," a pun in the original):
Трощейкин. Скучно, Люба, тоска! Мы с тобой шестой год киснем в этом сугубо
провинциальном городке, где я, кажется, перемалевал всех отцов семейства,
всех гулящих жёнок, всех дантистов, всех гинекологов. Положение становится
парадоксальным, если не попросту сальным. Кстати, знаешь, я опять на днях
применил мой метод двойного портрета. Чертовски забавно. Под шумок написал
Баумгартена сразу в двух видах - почтенным старцем, как он того хотел, а на
другом холсте, как хотел того я, - с лиловой мордой, с бронзовым брюхом, в
грозовых облаках, но второго, конечно, я ему не показал, а подарил
Куприкову. Когда у меня наберётся с двадцать таких побочных продуктов, я их
выставлю. (Act One)
Kuprikov (a colleague of Troshcheykin whom the latter gave his portrait of
Baumgarten, the wine merchant) brings to mind Kuprin, VN's fellow writer.
Sirin + Lenin + kub + pun = Silen + Kuprin + Bunin
Kuprin + Nabokov = Kuprikov + bonna = Bunin + pravo + kok
Sirin - VN's Russian nom de plume
kub - cube
Silen - Silenus (a companion of the god of wine Dionysus) in Russian
spelling
Bunin - VN's fellow writer (a friend of Kuprin) who served as a model of the
famous writer in "The Event" (a guest at Antonina Pavlovna's birthday party
whom Troshcheykin compares to chess Queen)
bonna - bonne
pravo - law; right
kok - (ship's) cook; quiff
In "The Event" Ryovshin (Lyubov's lover) mentions Margarita Gofman
(Troshcheykin's late mistress):
Рёвшин. А я помню, как покойная Маргарита Семёновна Гофман мне тогда
сообщила. Ошарашила! Главное, каким-то образом пошёл слух, что Любовь
Ивановна при смерти.
Любовь. На самом деле, конечно, это был сущий пустяк. Я пролежала недели
две, не больше. Теперь даже шрам не заметен. (Act One)
In his essay on Viktor Gofman in "The Silhouettes of Russian Writers"
Ayhenvald calls Gofman "a poet of waltz," and points out that Gofman loves
repetition of one and the same words in his poems:
Один из его любимых приёмов, это -- повторение одних и тех же слов, одного и
того же стиха ("мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе... мне
хочется надеть тебе, моей невесте, на пальчик маленький красивое кольцо...
мне кажется, мне кажется, что мы дрожим влюблённо, два влажные цветка -- в
сиреневом саду; и тихо я шепчу: оставь свой стебель сонный и приходи ко мне;
и я к тебе приду"); но именно простота и кажущаяся наивность этих повторений
даёт очень художественный и аристократический эффект. Затем кружение слов,
их встреча после пройденного кругооборота ещё усиливают то впечатление, что
Гофман -- поэт вальса, но вальса смягчённого в своём темпе и
музыкально-замедленного. Паж инфанты и природы в самую упоительность, в
безумие бала вносит благородную тишину и задумчивость духа, -- и вот мы
читаем:
Был тихий вечер, вечер бала,
Был летний бал меж тёмных лип.
Там, где река образовала
Свой самый выпуклый изгиб.
------------------------------------------------------
Был тихий вальс, был вальс певучий,
И много лиц, и много встреч.
Округло нежны были тучи,
Как очертанья женских плеч.
Был тихий вальс меж лип старинных
И много встреч, и много лиц,
И близость чьих-то длинных, длинных,
Красиво загнутых ресниц.
At the beginning of "The Waltz Invention" the Minister of War uses the
phrase pridyotsya i siyu chashu vypit' (I'll have to drink this cup, too):
Полковник. Генерал Берг посылает к вам изобретателя... желающего сделать
важное сообщение... Его зовут: Сальватор Вальс.
Министр. Как?
Полковник. Некто Сальватор Вальс.
Министр. Однако! Под такую фамилию хоть танцуй. Ладно. Предлагаю вам его
принять вместо меня.
Полковник. Ни к чему. Я знаю этих господ, изобретающих винтик, которого не
хватает у них в голове... Он не успокоится, пока не доберётся до вас --
через все канцелярские трупы.
Министр. Ну, вы всегда найдёте отговорку. Что ж, придётся и сию чашу
выпить... Весьма вероятно, что он уже дожидается в приёмной.
Полковник. Да, это народ нетерпеливый... Вестник, бегущий без передышки
множество вёрст, чтобы поведать пустяк, сон, горячечную мечту... (Act One)
In the Third Act Waltz, as he prepares to receive the Minister of War,
repeats the Minister's words:
Полковник (по телефону). Слушаюсь... Слушаюсь. (К Вальсу.) Господин военный
министр к вам, по важному делу, -- насчёт покушения. Следует принять,
конечно.
Вальс. А я надеялся, что Сон... Что ж -- придётся и сию чашу выпить.
In his essay on Gofman Ayhenvald compares the Russian poet to Faust who asks
Margarete's pardon for having ruined her life:
И тогда в церкви потомок согрешившего Адама стоит уже не с былой чистотою
детских лет, - он похож тогда на Фауста, который просит прощения у им
погубленной Маргариты:
И ты, моя желанная, стоишь здесь в уголке:
И тоненькая свечечка дрожит в твоей руке.
Вся выпрямившись девственно, беспомощно тонка,
Сама ты - точно свечечка с мерцаньем огонька.
............................................
О милая, прости меня за мой невольный грех.
За то, что стал задумчивым твой непорочный смех.
Что, вся смущаясь, внемлешь ты неведомой тоске,
Что тоненькая свечечка дрожит в твоей руке.
Faust and Margarete are characters in Goethe's Faust (1808). One of Goethe's
poems is entitled Neue Liebe, Neues Leben ("New Love, New Life," 1775).
Lyubov' (the name of Troshcheykin's wife) means "love." As she speaks to
Ryovshin, Lyubov' calls her love affair with him romanchik (a diminutive of
roman, "romance"):
Рёвшин. А как ты считаешь... Может быть, мне с ним поговорить по душам?
Любовь. С кем это ты хочешь по душам?
Рёвшин. Да с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твоё
супружеское счастье не ахти какое...
Любовь. Ты попробуй только -- по душам! Он тебе по ушам за это "по душам".
Рёвшин. Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас
из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.
Любовь. Особенно ввиду того, что у меня романчик, -- так, что ли? Скажи,
скажи ему это, попробуй. (Act One)
According to the Colonel (a character in "The Waltz Invention"), he every
day has novyi roman (a new romance):
Министр. А нашего генерала я так огрел по телефону, что, кажется, у него
прошла подагра. Между прочим, знаете, кто нынче ночью помер? Старик Перро, -
да, да. Вам придётся поехать на похороны. И напомните мне завтра поговорить
с Брутом насчет пенсии для вдовы. Они, оказывается, последнее время сильно
нуждались, грустно, я этого даже не знал.
Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает в свет. У
меня лично всегда бодрое настроение, каждый день новый роман!
Министр. Ишь какой.
Полковник. Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу.
Министр. Где вы сегодня завтракаете? Хотите у меня? Будет бифштекс с
поджаренным лучком, мороженое...
Полковник. Что ж, - не могу отказаться. Но извините, если не задержусь:
роман в разгаре!
The Colonel mentions mimoza (A. dealbata F.v.M.) sold in the streets. Mimoza
is a poem by Viktor Gofman. In his essay on Gofman Ayhenvald compares
voluptuousness, as it is seen by the poet, to a live mimosa:
Душа его, полная стихов, поёт свои хвалебные мелодии, и проникает их такая
интимная, порою фетовская музыка. В её звуках сладострастие рисуется ему,
как девочка-цветок в сиреневом саду, как живая мимоза, которая только
мальчику певучему, мальчику влюблённому позволила прикосновения и сама, в
ответ на них, "задрожала нежной дрожью".
On the other hand, in his essay on Chekhov in "The Silhouettes of Russian
Writers" Ayhenvald calls Chekhov stydlivaya chelovecheskaya mimoza ("a
bashful human mimosa"):
Он всем существом своим не любит шума, рекламы, публичных выступлений;
стыдливая человеческая мимоза, олицетворение скромности, он на просьбу об
автобиографии отвечает: <У меня болезнь: автобиографофобия.
According to Chekhov, he has a disease: "autobiographoby." Goethe's
autobiography is entitled Aus meinem Leben: Dichtung und Wahrheit ("From my
Life: Poetry and Truth"). In VN's story Soglyadatay ("The Eye," 1930) Roman
Bogdanovich (the diarist) calls Goethe veimarskiy lebed' ("the swan of
Weimar"). Roman rhymes with obman (deception; illusion). In Pushkin's poem
Geroy ("The Hero," 1830) the Poet says that nas vozvyshayushchiy obman (a
deception that ennobles us) is dearer to him than t'my nizkikh istin (a
multitude of low truths).
At her birthday party Antonina Pavlovna reads her story Voskresayushchiy
lebed' ("The Resurrecting Swan"):
Антонина Павловна. Итак, это называется "Воскресающий Лебедь".
Писатель. Воскресающий лебедь... умирающий Лазарь... Смерть вторая и
заключительная... А, неплохо...
Антонина Павловна. Нет, Пётр Николаевич, не Лазарь: лебедь.
Писатель. Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения.
(Act Two)
In one of his poems Goethe says that he inherited the passion for
fictionalizing from his mother. It seems that the action in "The Waltz
Invention" takes place in Lyubov's dream ("sleep of death") that she dreams
after committing suicide. After learning from Meshaev the Second that
Barbashin (Lyubov's former lover of whom Troshcheykin is mortally afraid)
left the city forever, Antonina Pavlovna's elder daughter stabs herself (or,
like Fet, dies at the moment she snatches the knife).
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L